Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Пьеса «Взрослая дочь молодого человека» пунктиром проходит через всю книгу, становится ее ядром, основанием для дальнейшего структурирования. Так, предпринятые в пьесе попытки автора обозначить общий язык, на котором говорит его поколение, очертить общие «рамки идентификации» (Б. Дубин) в книге в

целом откликаются многочисленными песнями, стихами, рассказами из жизни, воспоминаниями героев; стремление проанализировать социально-культурный и политический контекст, в котором существовало поколение стиляг, намечено в «Памятнике…» рассказами о театральной цензуре, рубриками «Полистаем газетку», «Почитаем журнальчик», предлагающими «официальную» точку зрения на стиляг. Кроме того, для Славкина важно провести линию жизни своего поколения – пусть непрямую, но непрерывную – от конца 1940-х и до 1990-х:

…Я говорил о моем поколении: о стилягах, о молодой технической интеллигенции, о диссидентах, об эмигрантах, о наших иллюзиях в шестидесятых, об их крушении в семидесятых, о новых надеждах, вспыхнувших после 1985 года… (с. 301).

«Памятник неизвестному стиляге», как подчеркивает автор, не для внимательного чтения, а для пролистывания. Книга действительно располагает к нелинейному восприятию, к просматриванию фотографий или отдельных рубрик. Между тем, если читать ее от начала и до конца, в ней обнаруживается сразу несколько ключевых метафор, репрезентативных для попытки нарисовать портрет поколения и осмыслить его роль в истории страны.

Одна из главных метафор книги – метафора оборота. Восстанавливая хронологию событий, Славкин подчеркивает парадоксальный статус стиляг: они непременно существуют в государственных сводках борьбы с пагубным влиянием Запада и в то же время вытесняются из официального дискурса. Поэтому, читая фельетоны или просматривая карикатуры из старых газет без датировки, автор предлагает читателю вместе с ним «перевернуть страницу». На обороте, как правило, сообщается о более важных для страны событиях (съездах, фестивалях, значимых политических датах), по которым и можно было установить время очередной волны борьбы со стилягами. Таким образом, история поколения стиляг пишется как бы на полях или на обороте официальной жизни – как жизнь изначально антисоветская. В то же время для Славкина «оборотность» означает и взаимную зависимость: образ стиляги оказывается наиболее выразительным только на фоне «простого советского человека» как предзаданной государством нормы.

Другой важной метафорой, суммирующей опыт и самоощущение поколения – но уже в 1970-1980-е годы, становится метафора обочины. Характерно, что автор, прочерчивая путь стиляги от 50-х к 70-м, часто обращается к образу дороги, но если в 50-е человек его поколения называется «тротуарным» (с. 43) – он не на главной дороге, дистанцирован от общего радостного движения к социалистическому прогрессу, так как в это время кидает со своими друзьями «брейк по Броду», – то в 70-80-е бывшие стиляги окончательно отделены от магистральной линии.

После ярких и многообещающих 1950-х те, кто не желал участвовать в «прогрессе застоя», оказались на обочине жизни:

Если человек все-таки не уезжает и в то же время у него нет необходимого социального и физического темперамента для борьбы – что ему оставалось? Обочина. Он туда и уходил. Там и жил. Небогато, непрестижно, безнадежно, но зато среди своих книг, в своей музыке, оклеив стены репродукциями своих любимых картин, фотографиями своих любимых друзей… Прописаны на обочине были и мы, те, кто сделали «Взрослую дочь…» и потом «Серсо». Хотя я работал в престижном журнале «Юность», Васильев ставил спектакли в театре Станиславского, а наши актеры в этом театре играли и даже снимались в кино… Но мы знали, что «они» – это «мы» (с. 215).