Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Так, у Литвинова слово «стиляга» обсуждается как терминологическая проблема. Автор приводит три версии происхождения названия. Появление термина связывается со знаменитым фельетоном Д. Беляева в журнале «Крокодил» (от 10 марта 1949 года), где представлен карикатурный образ «типа, уходящего в прошлое»: исполняющего невообразимые танцевальные па, одетого как попугай глуповатого молодого человека, вызывающего у окружающей «нормальной» молодежи брезгливость и жалость. По другой версии слово «стиляга» появилось из сленга джазовых музыкантов, у которых «стилять» означало «играть в чужом стиле». Некоторые участники движения предполагают, что стиляги связаны со стилем – но не одежды, а танцев (танцевали «особым стилем» – американским или канадским). После подробного описания версий происхождения слова оно отметается/отменяется в репликах самих стиляг: они себя так никогда не называли, многие из них подчеркивают, что это словечко оскорбительное, между своими в ходу были «чувак» и «чувиха», позднее – «штатники».

В. Славкин замечает, что адекватное имя для его поколения обнаружилось с опозданием: «Слово „молодежь“, которое было принято для обозначения „этого“ во всем мире, нас не устраивало. Мы искали свое. Слово было найдено лишь тогда, когда мы уже отгуляли, оттанцевали, отспорили, отпили, от-все. Слово это – шестидесятники»[586]. Характерно при этом, что «шестидесятники» – термин не менее (если не более) проблематичный и размытый, а в финале «Памятника…» еще и критикуемый самыми разными, в том числе и близкими автору, людьми. Уже упомянутый В. Аксенов обыгрывает эту терминологическую путаницу в начале своей новеллы «Три шинели и Нос»:

Постоянно причисляемый к «шестидесятникам», я и сам себя таковым считал, пока вдруг не вспомнил, что в 1960 году мне уже исполнилось двадцать восемь. Лермонтовский возраст, этот постоянный упрек российскому литератору, пришелся на пятидесятые, и, стало быть, я уже скорее «пятидесятник», то есть еще хуже… Приятен мне, господа, русский суффикс «яга». Идет он, несомненно, от скифов и пахнет кочевой чертовщиной. Всегда осязаю его присутствие, когда думаю о том, как «коммуняга» ненавидел «стилягу», как он, «бедняга», немного подох, а стиляга, оказывается, еще немного жив, «доходяга». В этом ключе можно и в индейскую Чаттанугу всунуть дольку скифского чесноку, тогда у нас все законтачит[587].

Многовариантность называний свидетельствует об открытости феномена для интерпретаций, а противоречивая структура книг Славкина и Литвинова сопротивляется окончательной концептуализации феномена стиляг. Авторские варианты осмысливания этого явления в книгах мемуарного характера (или книгах с привлечением воспоминаний участников событий) выглядят как попытки проговорить опыт поколения, но свидетельствуют, скорее, о невозможности описать историю стиляг как коллективную/общую судьбу. С гораздо большим успехом эта попытка реализована Ю. Коротковым и В. Тодоровским – но не в литературе, а в кино.

В фильме Тодоровского – вполне в конвенциях жанра – создается мифологизированный, яркий образ стиляги как другого, вневременного борца за свободу самовыражения (не случайно в финале фильма главные герои уже на фоне современной Москвы, а вокруг них – молодые люди, принадлежащие совершенно разным субкультурам или не относящиеся к ним вовсе). Тодоровский делает контрасты между серостью советского быта и яркой жизнью стиляг гротескными, обобщая образ и выводя его за пределы конкретного исторического времени. Способствует этому эффекту и музыкальное оформление фильма, в котором известные композиции рок-эпохи с переписанными текстами исполняются как песни 1950-х. Слово «стиляги» оказывается как нельзя более подходящим для героев фильма, поскольку визуальный ряд акцентирует необыкновенную яркость, особость их внешнего вида, подчеркивает (на контрасте с темными одинаковыми советскими костюмами) стильность как проявление личной индивидуальности («Мысль понятная: / Ты знаешь, ведь все неплохо, / Этот стиль побеждает страх…»[588]).