Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Около инвалидов крутились беспризорные воришки, малолетние проститутки, спившиеся актеры и прочий опустившийся люд. Кочергин свидетельствует также об изрядном количестве пивных ларьков и питейных заведений, открывшихся на Петроградской стороне в эти годы. Алексей Левинсон пишет (правда, применительно к другому времени), что ситуация бедствия существует в паре с ситуацией празднества: «…бедствие освобождает обывателей от ряда обязательств по отношению к государству. Это освобождение переживается как негативная компонента времени. Праздничность образуется из параллельного позитивного осмысления той же ситуации. Результатом освобождения оказывается если не свобода, то, по крайней мере, воля, осознаваемая как временное социально оправданное неподчинение законам нормальной жизни»[611]. В рассказах Любарова пьянство показано как тотальное явление эпохи застоя: так люди «ускользали» от надоевшего официоза, от повседневной рутины, да и попросту от скуки. В издательстве «Реклама», в самом начале хрущевской оттепели, рабочий день начинался строго в 9 утра (начальник отдела кадров стоял с часами при входе), потом народ маялся до 11 часов, когда открывались винные магазины, а после четырех часов сотрудники начинали активно «отдыхать». Свое назначение главным художником Любаров объясняет тем, что пил, как и все, но закусывал: «Столько я вообще нигде больше не пил. И не видел, чтоб столько пили»[612]. Реклама оплачивалась государством, заказчику она была не нужна, «все нужное и необходимое было в дефиците», все бойко покупалось и без рекламы, объем работы был небольшим, его могли выполнить шестеро, а в «Рекламе» числилось несколько сотен сотрудников. Так что времени для «отдыха» было достаточно[613].

«Праздник без повода» четко отличался от праздника официального, государственного. Кочергин отсылает к 1952 году: «Это были годы громких победных маршевых песен, массовых спортивных шествий по площадям и проспектам во время „красных“ праздников и огромных „усатых“ портретов…»[614] – и по контрасту описывает похоронную процессию инвалидов в рассказе «Капитан». Любаров также отмечает различие:

Праздникам в обязательном порядке предшествовали торжественные собрания, проводившиеся строго по всем памятным датам. По поводу 7 ноября, Нового года, 23 февраля, 8 марта, Дня работника советской печати, Дня Конституции, Дня защиты детей, Дня советской милиции…[615]

Подробно описывается стол президиума и сидевшие за ним, доклады, вручение почетных грамот. Автобиографический герой на таких собраниях погружался в глубокий сон. Потом начинался банкет, тоже очень торжественный: «надо было делать вид, что ты пьешь как бы через силу», а потом все разбредались по отделам и уже гуляли от души. Контраст в книге Любарова заострен визуально: «прилизанные» репродукции советской рекламы (например, набор шоколадных конфет фабрики «Красный Октябрь», «Советское шампанское» или цитрусовый сок) – и натюрморт «Рыбка к пиву», причем вобла лежит на газете с портретами официальных лиц, сидящих за столом переговоров. И напротив, праздничный стол, крахмальные скатерти, шампанское в «номенклатурных бокалах» – вся эта роскошь, от которой несколько «скисли и прихудели» девицы, – ознаменовали лучший день «петроградской артели марух»: Лидки Петроградской, Шурки Вечной Каурки, Муськи Колотой, Екатерины Душистой и прочих. Эта артель на свои средства воспитала сироту Гюлю Ахметову, выучила ее в Вагановском училище на балерину, и вот, наконец, в день торжества их Гюля блестяще танцевала партию Жизели на выпускном экзамене-концерте: «Это был для островных шалав Питера самый главный праздник их жизней. Это была их победа»[616].

Территорией «праздника» могло становиться дешевое кафе, берег пруда, парк, квартира, дача – любое место, где отсутствовал строгий контроль. Так, Любаров пишет, что полюбил ходить на рынок в советское время:

Я уж не говорю про то, каким праздником был для меня поход на рынок в советское время! Настоящим глотком свободы, доложу я вам. <…> В советской жизни все имело свою жесткую цену: партийный стоил дороже беспартийного; рабочий – дороже колхозника… На рынке же ты сам мог каждому фрукту назначить свою цену…[617]