Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Оба автора уважают и ценят добротно сработанные вещи, хранящие память о прошлом. В. Н. Топоров подчеркивал, что вещь «несет на себе печать человека»; рассматривая «человеческое» в вещи, он пишет: «„Сентиментальное“ отношение к вещам, как и связанное с этим чувство приобщения к человеку и его жизни, также, как правило, основано не на „пользах“, получаемых от них, и функциях вещей, но на их признаках, внутренне пережитых человеком и соотнесенных им с теми или иными моментами своей жизни»[626]. Для Кочергина, театрального художника, особый интерес представляет мебель. Для оформления спектакля по пьесе Горького «Последние» нужны были подлинные старинные вещи. Как раз в это время (начало 60-х), пишет Кочергин, после борьбы с излишествами в архитектуре начался быстрый «пошив» хрущоб, масса питерских семей переезжала, старинная мебель, «уважительная к человеку», не помещалась ни вдоль, ни поперек, выбрасывалась или продавалась за бесценок. Кочергин перечисляет: книжный шкафчик красного дерева («жакоб» местного производства), роскошное павловское кресло карельской березы, дубовые буфеты и горки с резьбой и точеными деталями 70-80-х годов XIX века, «були» черного дерева с инкрустацией из золоченой бронзы и черепахи французской работы XVIII века, елизаветинское кресло ручной работы, обитое старинной парчой на льняной основе… – это взгляд знатока-ценителя. А за каждой из таких вещей открывалась история семьи, рода, трагедии и драмы, ведь каждая такая вещь пережила революцию, разруху, ежовщину, блокаду[627].

Любаров, обосновавшись в деревне, открыл для себя мир инструментов и домашней утвари:

До приезда в Перемилово я не знал, что вещи – живые, я ими просто пользовался. Но в деревне я открыл для себя мир утюгов, пил, гвоздей, самоваров, старых чайников и прочих вещей, многие из которых я откопал у себя на огороде. <…> Через этот вещный мир я почувствовал мир тех людей, что жили в Перемилове до меня[628].

Картины «Самоварная душа», «Старые чайники», «Отцовская пила», «Забытая лейка», «Утюг» передают тень загадочной жизни, которой жили их прежние владельцы. Любаров признается, что рисует натюрморт только тогда, когда вещь с ним заговорит; а вот в Москве, добавляет он, вещи вокруг него почти всегда молчат. Он дружит со старыми вещами и не очищает их от ржавчины – ему важен след, который оставило время[629].

Любаров иллюстрировал книгу Людмилы Улицкой «Детство сорок девять». В предисловии писательница говорит, что это общая их с художником книга: они родились в одном году, события детства и юности шли параллельно, мировосприятие оказалось удивительно сходным[630]. В этой книге рассказов-сказок также выражено уважение к простым людям – мастерам своего дела. Так, дед Шептун, когда-то замечательный часовщик, но теперь почти лишившийся зрения, ради того чтобы утешить правнучку Дину, разбившую ручные часы брата, сумел как-то, буквально наощупь, починить часовой механизм. Иллюстрация Любарова подробно, детально изображает стол деда, его руки и разложенные инструменты и приспособления. А герой последней истории, рассказанной в книге, презираемый всеми ребятами двора болезненный мальчик Геня, из интеллигентной еврейской семьи, сумел неожиданно для себя завоевать уважение ребят умением мастерить поделки из бумаги. Кстати, и слушая игру на пианино матери Гени (а она играла Шуберта и Бетховена), голодная послевоенная детвора молчала, удивляясь на небывалое ранее в их жизни. Немаловажно, что учился бумажному мастерству Геня по старой книжке «Веселый час», написанной М. Гершензоном, русским мыслителем и публицистом. Так через обычаи повседневности (приглашать дворовых детей на день рождения), через вещи, оставшиеся от прежней культуры (книги, портрет Бетховена, пианино), протягивается нить культурной преемственности в послевоенные 1940-е и 1950-е годы.

Наконец, еще одним пространством «вненаходимости» для обоих авторов становится природа, деревенская глушь. Кочергин летом ездил в Вологодскую область, в Олонецкий край – рисовал старинные дома, отдыхал от города в лесу, на берегу речки, в беседах с бесхитростными людьми. Любаров пристрастился к огородничеству, и вовсе не из хозяйственных соображений. Ему виделась тайна мироздания в том, как из маленького семечка вырастает большое растение. По собственному признанию, ему особенно нравятся овощи. Раньше, замечает автор, он и овощи были друг другу чужими: «Мир овощей раскрылся передо мною именно в деревне. Между нами возникло нечто похожее на любовь»[631].

Настоящий гимн пишет Любаров луку: