Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

В так называемой трилогии (а мы говорим именно о ней) вообще нет единого, продолжающегося сюжета, ибо он, сюжет, постоянно переписывается, передумывается, перемоделируется. Так, в «Толстой тетради» рассказывается о мальчиках-близнецах, которых в конце войны в девятилетием возрасте Мать привезла из столицы в Маленький Город к Бабушке, чтобы спасти от бомбежек и голода. В «Доказательстве» сначала томится одиночеством и проживает свою юность и молодость с 15 до 30 лет в Маленьком Городе Лукас, а потом – во второй части повествования – точно так же томится одиночеством и мыслями о прошлом вернувшийся из-за границы после многолетнего отсутствия Клаус, которого, как мы понимаем, вполне можно считать все тем же исчезнувшим когда-то Лукасом. В романе «Третья ложь» возникает совсем другая версия жизни героев: Лукас пострадал от несчастного случая и попал в Маленький Город случайно – из Центра по реабилитации, совершенно потеряв из вида свою семью. Бабушка была простой крестьянкой, к которой его поместили жить. Клаус остался в столице, разыскал мать и начал новую, тяжелую и беспросветную жизнь при том самом режиме, который установила Армия Освободителей. Спустя 40 лет братья встречаются, но Клаусс (имя одного из близнецов к третьему роману тоже приобретает несколько иную форму) не хочет узнать брата, мысли о котором занимали его так долго и неотступно.

С равной очевидностью и неочевидностью трактовать сюжет разлуки двух братьев можно следующим образом: их действительно было двое, а разлука – это, например, результат нового, самого тяжелого испытания воли, либо один из братьев погиб, переходя границу (как вариант – потерялся в результате рокового выстрела матери). Вторая версия, отвергать которую также нельзя, – братьев никогда не было двое. Второй герой – лишь alter ego одного и того же Клауса-Лукаса, его подсознание, его прошлое, его фантом детства.

Характерно, что именно тема близнецов и вопрос об их существовании/несуществовании, проблема интерпретации их памяти, сознания и творчества прежде всего обращают на себя внимание и простых читателей, и журналистов, и профессиональных исследователей: в первом романе их (героев-братьев) двое, во втором – они представлены поодиночке, хотя живут и пишут только друг для друга, в третьем – они вновь встречаются, но в пределах другого, сильно обновленного сюжета. Автор предисловия к одному из изданий трилогии на русском языке Всеволод Новиков, чтобы выстроить типологический ряд для венгерско-швейцарской писательницы, вспоминает «Исповедь» Блаженного Августина, венгерского поэта Миклоша Радноти (его повесть «Под знаком Близнецов»), русских прозаиков А. Приставкина («Ночевала тучка золотая…») и С. Соколова («Школа для дураков») – все это выглядит убедительно и может быть только продолжено примерами из мировой литературы[755]. О возможной игре в близнецов, имена которых (Клаус и Лукас) состоят из одних и тех же букв, пишет Е. Фотченкова[756]. А французская исследовательница Карин Тревисан в статье, посвященной Аготе Кристоф и ее трем известнейшим романам, однозначно говорит о том, что «мы», от собирательного лица которого ведется повествование, – это «фиктивное, мы“»: «…просто одинокий ребенок выдумал себе брата, чтобы избавиться от убивающего его одиночества»[757]. Но вот сама Агота Кристоф, если верить ее словам, сказанным во время беседы с Р. Бенедеттини, не только не отрицает наличие брата-близнеца, но даже пускается в объяснения по поводу его судьбы и на вопрос о том, почему воссоединение братьев невозможно, отвечает так, как будто речь идет о реальных людях: «Да, Клаусс живет один. Он не хочет менять свои привычки. Он должен жить спокойно. И еще он завидует своему брату»[758].