Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Общий опыт, являющийся основой интеллектуального единства рожденных в 1890-е годы, наиболее явно раскрывается в части, озаглавленной “Alkonyfény fémkeretben” («Закатный свет в металлической рамке»). Избранные Ковачем три эпиграфа из Пастернака, Мандельштама и Ахматовой одинаково артикулируют опыт отчуждения от современной культурной ситуации. В стихотворениях “Gyorsított film egy nemzedékről” («Ускоренный фильм об одном поколении»), “Orosz burleszk, szovjet rulett (Buffóballada)” («Русский бурлеск, советская рулетка (Буффонная баллада)»), “Ballada színházi témakörben” («Баллада на театральную тематику»), “Október. Őszi könyvtár” («Октябрь. Осенняя библиотека») или в сонете “Alkonyfény fémkeretben” («Закатный свет в металлической рамке») страдания целого поколения и чувство потери связаны с поколением, рожденным в 1890-е годы. В упомянутых стихах перечисляются, как инвентарь, безвременно ушедшие члены поколения девяностых. Таким образом, и лирический голос Астрова как бы сливается с голосами поэтов этого поколения. В начальном стихотворении этой части книги, “Ezernyolcszázkilencvennégy” («Тысяча восемьсот девяносто четвертый»), Астров, как бы исповедуясь, рассказывает о событиях года своего рождения, а самого себя – вместе со своими сверстниками – определяет как человека, принадлежащего будущему «исчезнувшему поколению» (“Leszünk mi eltűnt nemzedék!” – «Станем мы исчезнувшим поколением!»[838]).

Оставшиеся представители «исчезнувшего поколения» живут в настоящем среди теней потерянных товарищей – так следы травматических событий прошлого сопровождают лирическое «я», которое и само, будучи как бы лишь наполовину живым, ищет источник, дарующий жизнь. Как и у Кирая, у Ковача лирическое «я» оказывается погружено в ускользающее существование, не имеющее ни прошлого, ни будущего, – этот мотив появляется в сборнике во многих разных вариациях и трансформациях. Тема ухода из жизни и особый лирический голос, переживающий само бытие как иллюзию, особенно отчетливо звучат в главе “Pulvis et umbra”, где также присутствует и тема любви[839]. В фикциональном сюжете паратекста астровского цикла музой Астрова является Дарья Андреевна Бородина, которая в прозаической части книги предстает хранительницей астровского наследия.

Важнейшим элементом содержания книги «Наследие Алексея Павловича Астрова» являются трагические писательские судьбы XX века, а через них – приобретающий обобщенное значение, мыслимый как общий опыт конфликт власти и художника. Лирическое «я» здесь часто репрезентируется образом «старой собаки», «потрепанного пса», как, например, в стихотворениях “Levél barátaimhoz” («Письмо моим друзьям»), “Kutyaszerenád” («Собачья серенада») или “Epilógus Bulgakovnak” («Эпилог для Булгакова»). Этот образ органично вписывается в тот мотивный ряд, который присутствует у перечисленных выше русских поэтов, но ярче всех вырисовывается в лирике Есенина, а затем в поэзии уже упоминавшихся Иштвана Бака и Ласло Кирая. В контексте «русских стихов» этот повторяющийся образ устойчиво связывается с мотивом бездомности, с темой выбитого из настоящего состояния бытия и одинокого странствия.

Возвращаясь к заглавию книги «Наследие Алексея Павловича Астрова», отметим, что слово «наследие» отсылает венгерского читателя к сборнику уже упоминавшегося Иштвана Бака “Sztyepan Pehotnij testamentuma” («Завещание Степана Пехотного»). Близкие понятия наследие и завещание задают смысловое поле, определяющее ту особую перспективу, изнутри которой звучит лирическое «я» стихов сборника – как бы из потустороннего мира, или, во всяком случае, с позиции созерцания жизни как бы изнутри удаляющегося, утрачивающего историческую конкретность бытия. В то же время эта общая временная перспектива является только одним элементом диалога с поэзией Иштвана Бака. Оживленная поэтическая дискуссия с Баком проявляется и в элементах паратекста: например, в эпиграфе, взятом из сборника «Завещание Степана Пехотного»; в посвящении, предпосланном стихотворению “Alekszej Asztrov töredéke” («Отрывок из Алексея Астрова»): “In memóriám В. I.” (Памяти И. Б.); в заглавии стихотворения “Sztyepan Pehotnij emlékére” («Памяти Степана Пехотного»). Но стихи скрывают и другие «следы» интертекстуального диалога: начальное стихотворение книги “Levél barátaimhoz” («Письмо моим друзьям») обращается к двум фикциональным фигурам: к Пехотному и к сотворенному Ласло Кираем Незванову. Адресатом «дружеского рондо» в книге также становится «Богданов» – одна из поэтических масок Ласло Богдана, еще одного поэта из Трансильвании, находившегося под сильным влиянием поэтики Андраша Ференца Ковача[840]. Подчеркнутое присутствие в книге – на тематическом и интертекстуальном уровнях – этого дружеского поэтического круга указывает на духовную близость поэтов, принадлежащих этническому меньшинству, на общность их опыта и мироощущения, а в конечном счете – и на общность судьбы, объединяющей вышеупомянутых авторов.