Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Голос Пущина. Саша! Ты забыл меня?

Александр. Забыл.

Голос Пущина. Забудь! Но помни: быть может, некогда восплачешь обо мне…

Александр. Нет, Жан, нет; это не я, а ты, быть может, восплачешь обо мне…

Голос Пущина. Нет, ты скорее восплачешь!

Александр. Нет ты, нет ты! Вот увидишь, что вскоре ты восплачешь обо мне!

Голос Кюхельбекера. Ложь! Весь мир восплачет обо мне, а об вас он плакать не будет!

Фома. Где шум? Слышу – доносится. Спите, господа – чтоб вас не было, дайте мне, человеку, покой…

Голос Дельвига. Дайте Фоме, человеку, покой!

Еще голос. Покой человеку!

Еще голос. Вечный покой!

Голос Дельвига. Спите, орлы России!

Александр. Фома! Угомони своих птенцов!

Фома. …Спите, ангелы, демон вас возьми! (с. 329–330).

Беседа Александра с лицеистами, находящимися в своих комнатах, построена как беседа с их голосами, что напоминает субъектную организацию пьесы «Голос отца». Эта сигнальная отсылка превращает голоса лицеистов в голоса из могилы, что поддерживается рядом символичных мотивов с мортальной семантикой. Восклицания «чтоб вас не было», «вечный покой», «спите, орлы России», «спите, ангелы», а также по-разному варьируемый вольтеровский стих «Быть может, некогда восплачешь обо мне»[243], носящие в сцене игровой характер, на уровне авторского плана звучат эпитафией юным героям. В реплике Фомы: «Спите, ангелы, демон вас возьми», – имплицирована инфернальная природа карательных органов власти, противопоставленная ангелоподобию героев-подростков. Усиливает мортальный модус сюжетной ситуации лежачее положение персонажей, укрытых одеялами[244]:

Голос Дельвига. А как встать из-под одеяла – кто первый?

Еще голос. Я не встану!

Еще голос. Я тоже, – холодно! (с. 328).

Мотивы холода, неподвижности превращают ложа лицеистов в гробы, а одеяла, которыми они укрыты, в саваны.

Таким образом, вся пьеса превращается в реквием по поколению безвременно погибших сыновей. Обращение к образу Пушкина и декабристов было «подцензурным» ходом Платонова, скрывшим за давней историей драму своего поколения, главным героем которой оказался сын писателя Платон Платонов.

Итогом нашего далеко не исчерпывающего исследования служит вывод о том, что два вектора судьбы революционного поколения – лишь намеченный нами эмигрантский и внутрироссийский – сложились в единый поколенческий сюжет, в центре которого оказалась ситуация недовоплощенной, недожитой жизни. Ситуация, ставшая пророческой для судьбы самой советской страны, ради которой совершалась эта масштабная строительная жертва.

Глава 5 «Поколение сорокового года»: на войне и после

Поколенческие в литературе общности (подобно многим другим) нередко возникают как филологические или критические конструкты, когда именно благодаря рефлексии «извне» становятся очевидными те сближения, которые далеко не всегда осознавались «изнутри» самими литераторами, оказавшимися в объединяющем их ряду. Военное, или фронтовое, поколение позиционировало себя таковым уже (или еще) до того, как началась война, подтвердившая такое его определение. Не случайно одним из публицистических именований этой генерации стала формула «поколение сорокового года». И закономерными по отношению к нему вышли пророческие строки К. Симонова (1915–1979), поэта на «полпоколения» старше, напечатанные в десятом номере «Нового мира» за 1938 год:

Под Ренигсбергом[245]

на рассветеМы будем ранены вдвоем,
Отбудем месяц в лазарете
И выживем, и в бой пойдем.
<…>
Святая ярость наступленья,
Боев жестокая страда
Завяжут наше поколенье
В железный узел навсегда.

Именно это поколение, навсегда обожженное войной, будет на протяжении шести десятилетий проявлять себя в поэзии, позволив одному «из железной когорты ребят» – Сергею Наровчатову (1919–1981) не без гордости заметить, что хотя среди них и не оказалось поэта первой величины, но такую исключительную фигуру «стихотворцы обоймы военной» заместили своей совокупностью.