Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Пробовали винтик из меня
отковать. Хвалили: вот железо.
Эти планы изменяя,
не полез я в темные нарезы[257]

.

А в «Элегии» К. Левина окопный опыт осознается как беспощадный экзаменатор личных ницшеанских устремлений:

И мальчик, который когда-то видел себя Заратустрой,
Метил в Наполеоны и себялюбцем был,
Должен сейчас убедиться – как это ни было б грустно,
Что он оказался слабее истории и судьбы.

Что мир перед ним открылся кипящим котлом военным,

Ворсистым сукном шинельным подмял его и облек.
Что он растворил ему сердце, как растворяют вены,
Что в эвкалипте Победы есть и его стебелек…[258]

Обнаружение и обозначение такой человеческой слабости и стало силой поэзии. Ведь поэзия, помимо прочего, это всегда, если воспользоваться строкой Н. Панченко, «проба человека на всхожесть». И потому, пока существуют поэты поколения, оно оправдывает свое существование. Привлеку в союзники и Д. Самойлова: «С гибелью идеализма данного времени оканчивается и данное время». Поэзия и есть воплощение так понимаемого идеализма. Или, если угодно, мифологизма. Ибо человек – и поэзия упорствует в доказательстве этого – есть существо мифологизированное. Он, что бы ни утверждали экономисты, философы и натуралисты, есть дитя воображения. В том числе – и о собственных возможностях.

Стихи этого поколения свидетельствуют: в чрезвычайной ежедневности войны, когда, казалось, «многих из нас война / сумеет не сжечь – так выжечь» (С. Наровчатов), в этих условиях «превосходно прошли проверку / все на свете: слова и дела, / и понятья низа и верха, / и понятья добра и зла» (Б. Слуцкий). «Я должен ежедневно жить», – написал М. Львов, и этим словам, что со стороны могли показаться банальностью, в условиях фронта возвращен первичный смысл. Жить – не просто длить биологическое существование, по инерции самого присутствия в мире, но отстаивая с оружием в руках каждый день, а то и миг своего наличия на свете. «Война философична», – повторит Юрий Белаш (1920–1988) вывод И. Сельвинского и расшифрует сей тезис:

На фронте привыкаешь доверять
своим глазам, уму и сердцу —
и размышлять,
как в первый день творенья
или в последний – светопреставленья[259]

.

«Из какого живого состава состоит человек?» – так можно было бы сформулировать основной вопрос философии, явленный поэзией тех, кто был вправе сказать о себе, подобно А. Межирову: «Я прошел по той войне, / и она прошла по мне, – / так что мы с войною квиты».

Вместе с тем цитируемые здесь авторы, опираясь на общий биографический опыт и воспринимая уроки одних и тех же предшественников (В. Маяковского, Б. Пастернака, И. Сельвинского прежде всего), в своих поэтических маршрутах и литературных судьбах оказались в дальнейшем, что вполне закономерно, отнюдь не похожими друг на друга. Об этой дифференциации один из них, Д. Самойлов, скажет так: «Росли индивидуальности, расходились жизненные дороги, и перед каждым, кто вступал в литературу, должен был встать вопрос не только о коллективной ответственности поколения, но и о личной ответственности писателя. В этом была диалектика нашего развития. Как говорят философы, мы шли от общности к особенности»[260].

Из сверстников раньше других о себе заявили еще на исходе войны С. Гудзенко, М. Луконин, С. Орлов. Чуть позже стали печататься С. Наровчатов, А. Межиров, Ю. Друнина. В начале 1950-х дебютировали Е. Винокуров и К. Ваншенкин, со второй половины десятилетия реальностью литературного процесса становятся – наряду со стихами и поэмами Д. Самойлова, много размышлявшего о поколении поэтов «роковых, сороковых»[261], – стихи самого, пожалуй, последовательного в выражении миропонимания, обусловленного и испытанного фронтовыми буднями, и самого дискуссионного из этой поколенческой плеяды Б. Слуцкого. Его творческая биография особенно показательна для эволюции «поколенья гуманистов-однополчан».