Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Относясь к Слуцкому уважительно, особенно из-за его антисталинских строк, А. Ахматова заметила, однако, что у него – «жестяные стихи». Фраза, согласитесь, не из приятных. Его поэзия и впрямь выглядит антипоэтично. Самые лестные в его книгах оценки – это «прямо», «толково», «точно», «разумно», «по порядку», «понятно». Характеристики, скорее, из сферы логики, а не лирики. Не случаен у него и аналитизм формул и сентенций вроде «Слеза состоит из воды и горя: / атом горя на атом воды…» или «В революцию, типа русской, / лейтенантам, типа Шмидта, / совершенно нечего лезть…» (т. 2, с. 465). И его выверяемый установкой «чтобы звону без» способ говорить, его «словооборот», где канцелярит соседствует с просторечием базара, а газетный штамп – с буквализированной идиомой, тоже демонстративно дистанцируется от того, что может выглядеть как «связных слов преднамеренный лепет» (А. Фет). Зоилы и пародисты охотно откликались на столь неканоничное «собственного почерка письмо».

Меж тем последовательная «жестинизация» стиха осуществлялась намеренно, а подчас и провокативно. Эстетический ригоризм такой поэзии был обусловлен этической позицией стихотворца, осознанно уклонявшегося от гармонизации текстом дисгармоничной реальности. При этом «смысловик» Слуцкий предстает сколь историчным, столь и филологичным. В своей «письменной устности», чья интонация отчасти напоминает стилистику А. Платонова, он равно косноязычен и красноречив. Характеризуя личную деятельность предельно технологично («Слово в слово тихонько всовывая, / собирал я стих за стихом…»), он отстаивает жизнеспособность «поэтики сильных границ» (М. В. Панов), которая имеет самобытные отечественные проявления в творчестве Некрасова, Маяковского, Цветаевой, Сельвинского, Нарбута и обнаруживает параллели с практикой ряда европейских поэтов (Б. Брехт, Н. Хикмет, В. Броневский, Э. Межелайтис и др.), чьи стихи он в 50-60-е годы часто переводил. В свое время, говоря о В. Ходасевиче, который тоже «гнал свой стих сквозь прозу», В. Набоков заметил, что «проза в стихах значит совершенную свободу в выборе тем, образов и слов»[263]. Достижению такой свободы и служит, по выражению поэта Д. Сухарева, «скрытопись Бориса Слуцкого».

Испытав во второй половине 1960-х, после краха оттепельных упований на гуманизацию социалистического строя, мировоззренческий слом («Официальная общественность / теряет всякую вещественность…» (т. 3, с. 288)), поэт в затянувшуюся пору «межвременья» приходит к горестному осознанию того, что жизнь по идеологическим императивам, какие он отстаивал верой и правдой, словом и кровью, обернулась историческим тупиком (позднее политиками осторожно поименованным «застоем»). Его рассудок не может освободиться от мучительных вопросов: «Долг в меня, наверно, вложен, / вставлен, как позвоночный столб. / Неужели он ложен, ложен, / мой долг, / этот долг?» (т. 2, с. 219).

Прежде не без удовлетворения констатировавший: «Я век по себе нашел» (т. 2, с. 128), – Слуцкий болезненно воспринимает отечественную и мировую реальность:

О, как они расходятся,
о, как они расползаются,
двадцатый
и двадцать первый,
мой век
и грядущий век (т. 3, с. 302).

Поэт поколения, он предстает в стихах 1970-х как поэт покаяния. Строки убежденного ревнителя идеи справедливости теперь взывают к совести, жалости и милости. Закономерно на обложке его книги, изданной в 1973 году, возникает оспаривающая расхожий фразеологизм формула – «Доброта дня». Если раньше Слуцкий ставил на «мировые законы», теперь он готов уповать и на «случай». На шкале его ценностей, где прежде доминировали государственные интересы и «неболтливое сознание долга», проступили теперь «робкая ласка семьи / и ближних заботы большие». В стихах укрепляется понимание того, что «любая личная трагедия / катастрофе мировой равна» и что наряду с социальными координатами реальны и иные: «Земля и небо. Между – человек» (т. 2, с. 174). И эти чреватые горечью и отчаянием догадки и прозрения он воспринимает как неизбежность, поскольку получает «снова много жизненного опыта, / может быть, не меньше, чем в войну» (т. 3, с. 182). При этом поздний Слуцкий – автор не столько отдельных текстов, сколько дневниковой магмы, где каждое стихотворение, будучи законченным и значимым само по себе, необходимо прежде всего в контексте совокупных с ним, как еще один фрагмент этой эмоционально-рассудочной целостности. Когда, пусть кажется, что «средь сказанного много лишнего», существенна именно полнота свидетельских показаний об уходящем веке. Поэту важно было – выговориться.