Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Страх как тотальное явление, пронизывающее все сферы жизни, определяет ментальность типичного советского человека. На этом, по Гранину, базируются и взаимоотношения человека и власти в тоталитарном государстве. Власть и страх – два столпа системы. И обоснование длительности и живучести его – этого страха – сегодня. Гранин в интервью «Российской газете» (официальному органу российского правительства) говорит об опасных деформациях массового сознания, неизжитости рожденного в тридцатых годах страха в сегодняшних, постсталинских, даже – постсоветских поколениях. Этот посыл перекликается не только с его же эссе «Страх» (1997), но и с романом «Слепящая тьма» Артура Кестлера, также анатомирующим механизм укоренения страха в массовом и индивидуальном сознании. Гранин продолжает размышлять, ставить диагноз состоянию уже не советского, а российского общества. Без пафоса и аффектации. И – без умолчаний:

Чем гуще, тяжелее атмосфера страха, тем было для власти лучше.

Страх тем временем стал стойким. Мы избавились от страха войны, страха капитализма и прочих наваждений. А вот страх доносительства, страх «органов» – от него никак не оправиться, он и поныне передается по наследству… Подозрительность осталась. Осторожность высказываний – сохраняется. Мы так свыклись с ложью – и нашей, и ложью властей, что она стала естественной. Мы остаемся готовыми к повиновению[271].

Гранин, размышляя, «обнажает» ключевой тезис собственной поколенческой рефлексии: «Осторожность высказываний сохраняется. Мы так свыклись с ложью – и нашей, и ложью властей, что она стала естественной. Мы остаемся готовыми к повиновению. Это все осложнения от долгой болезни страха»[272]. Гранин в интервью сознательно не отделяет себя от своего же поколения, своей среды. Он предлагает беспристрастное наблюдение и жесткий самоанализ. И при этом не уклоняется от настойчивых вопросов интервьюера, лишь вербальным «колебанием» подчеркивает и собственную вовлеченность в вышеописанную систему координат. Однако, отвечая на эти вопросы, преодолевает ее:

– А отчего, на Ваш взгляд, с одной стороны, власть осуждает сталинизм, с другой – подыгрывает сталинистам?

– Юля, Вы перешли грань – это уже не история, а политика.

– Вы можете провести грань между историей и политикой?

– Ну хорошо… Созданную Сталиным систему страха им сегодня нечем заменить, не научились[273].

Гранина как писателя всегда интересовала тема свободы в экстремальных ситуациях, так называемой свободы аффекта, и свободы в повседневности. Вторая – гораздо труднее. (Здесь особенно важно отметить, в том числе основываясь на собственном журналистском опыте, – Гранин, вычитывая интервью перед публикацией, никогда не вычеркивал «острые» фрагменты диалога, не стремился их смягчить.)

– Мои однополчане, бесстрашные люди, после войны не решались выступать со своим мнением, оспорить какого-нибудь инструктора райкома, отмалчивались, покорно поднимали руку, голосуя вместе со всеми.

– А Вы?

– И я… Ничем не лучше других. Внутренне возмущался, в крайнем случае в кругу друзей высказывался, и то осторожно. На фронте не трусил, здесь же, в мирных условиях, когда речь о жизни – смерти не шла, боялся[274].