Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

Гранин запомнил тогда урок убийственного молчания, молча-ния-соучастия, и интерпретировал его. Заметим, в романе «Заговор», написанном уже в постсоветское время и опубликованном в 2012 году, звучат горькие по интонации воспоминания о перипетиях военного времени, выпавших на долю его поколения, но куда горше звучит тема крушения надежд победителей на счастливую и безоблачную жизнь, тема возвращения страха. Автор не оставляет без пристального внимания и сегодняшнюю действительность, которая небезосновательно представляется ему далекой от идеала. Гранин бы не был Граниным, если бы оставил эту историю в закрытой зоне своей памяти, в глухой рефлексии. Он принял решение проанализировать случившееся, произвести детальный вербальный анализ знакового события. Писатель Гранин становится искателем: ему нужно дословно «пережить» случившееся. Ему нужен текст – в самом буквальном смысле. И снова его интересует не только молчащее, а значит соучаствующее в моральном насилии большинство, но личность, противостоящая системе. Его открытие было ошеломляющим. На авансцену истории вдруг выходит «маленький человек», герой, который не заметен в том молчащем зале. Не аплодировавший, но сохранивший для Истории документальную память, подлинное свидетельство знакового события:

Много лет спустя я искал стенограмму выступления Зощенко. Ее нигде не было. Она была изъята. Вырвана из всех папок. Сколько я ни справлялся у коллег-писателей, присутствовавших на том собрании, – никто не записал. Но нашелся один человек, который не побоялся (записать. – Авт.). Стенографистка, работавшая на том заседании. Она сохранила себе копию, хотя делать это было запрещено. Она передала мне стенограмму. Вы понимаете – тихая женщина, за маленьким столиком фиксировавшая это судилище, оказалась мужественнее всех нас. Честнее[278].

Следующий этап – самопознание. Прозрение, наступившее у смертельной черты. О возникших именно тогда сомнениях в том, что еще вчера как бы из чувства самосохранения казалось непреложным, в том, что государство всегда право, что оно априори довлеет над человеком. О лингвистической и семантической разнице понятий государство и отечество. Освобождение от догмы, внедренной в сознание (да и в подсознание тоже) послереволюционному поколению огнем и мечом, пришло в буквальном смысле на линии между жизнью и смертью, на передовой, на Пулковских высотах:

Нами, нашим мясом просто затыкали фронт. Но вдруг оказалось, что передний край – это свобода. Он обнажает правду. Свобода мысли и возможность поступка – это тоже свобода. Нет давления власти. Я задумываться начал именно на Пулковских высотах, в промерзшем окопе[279].

О работе памяти Гранин говорит весьма определенно. Он, часто приезжавший в Германию и до ее объединения, и после, сравнивает поколенческие тенденции формирования стереотипов. Он критичен и объективен. Вопрос о личной ответственности так и остался для него весьма болезненной темой. Гранин выговаривает в буквальном смысле это покаяние, он говорит уже о необходимости нам, сегодняшним, не дистанцироваться от прошлого, не отстраняться от ответственности. Уважать прошлое отнюдь не значит оправдывать его, но значит – знать его во всей полноте, даже с неприглядными, позорными страницами: