Феномен поколений в русской и венгерской литературной практике XX–XXI веков

В сентенции А. К. Жолковского слышна ирония над созданием культа поэта, что в XXI веке, времени переосмысления незыблемости авторитетов поэтов-классиков, времени свержения кумиров, «одинаково удобных для восхваления и для ниспровержения» (Ю. Лотман), стало уже ощутимой тенденцией. Однако при свойственном ныне для отечественной гуманитаристики скепсисе нельзя оспорить сложно зачеркиваемый факт: поэзия, личность, судьба А. Ахматовой, будучи связанной с узловыми моментами отечественной истории двадцатого столетия и отразившись в зеркале сменяющихся эпох, стала образом не только своего времени, но и поколения. Каждая эпоха, свидетелем которой была Ахматова, избирала в ее фигуре и судьбе собственную грань, затемняя другие, подчас неудобные или несвоевременные стороны.

Преломление времени в биографии и творчестве, обеспечившее образу Ахматовой эмблематичность, обусловлено историзмом как доминантной чертой ее поэтического мировидения. Афористически точна расшифровка смыслового значения взятого псевдонима, сделанная И. Бродским: «Пожалуй, это была ее первая удачная строка, отлитая акустически безупречно, с „Ах“, рожденным не сентиментальностью, а историей»[443]. В. Н. Топоров, определяя историзм поэта как «органичнейшее пресуществление биографии в историю и истории в биографию»[444], замечает: «История и знание о ней, память истории устроена, как и сама память, память жизни, память Я. <…> Поэт ставит себя в пересекающейся части двух памятей – личной и исторической, и каждая из них „заражается“ свойствами соприсутствующей ей другой части»[445].

Ахматова, «свидетель истории – и отечественной, и мировой», «поэт истории», сополагая личное и историческое, уделяла пристальное внимание тому, как пишутся воспоминания о встречах с ней и создаются наброски для будущей биографии[446]. Красноречивы воспоминания Ан. Наймана, литературного секретаря поэта в 1960-е годы, цитирующего замечание Ахматовой: «У меня есть такой прием: я кладу рядом с человеком свою мысль, но незаметно. И через некоторое время он искренне убежден, что это ему самому в голову пришло»[447]. Так, на страницах воспоминаний П. Н. Лукницкого, одного из первых «летописцев» Ахматовой, встречается немало примеров применения обозначенного приема: «Показала мне свинцовую медаль с ее профилем, сказала, что любит ее. Я заметил, что профиль тяжел. „Это мне и нравится… Это придает ‘античности’…“»[448]; «Я принес АА свой литературный дневник и стал читать. АА делала свои замечания – некоторые фактические поправки. АА очень огорчили дневники: “По этому дневнику выходит, что я злая, глупая и тщеславная… Это, вероятно, так на самом деле и есть“»[449]. В продолжение этой записи автор дневников дает пространное и подробное объяснение искажения текста, а также перечисляет факты, опровергающие неверное представление о поэте как «злой» личности.

Помимо прямых исправлений дневниковых записей, о которых известно из разных источников[450], более существенным представляется ахматовское внимание к языку, его изменениям во времени. Ан. Найман пишет о работе Ахматовой над записями о Серебряном веке в последние годы ее жизни: «Она объясняла причины, разоблачала клеветы и ложь, исправляла ошибки и неточности и, по-моему, вообще немножко исправляла то ту, то другую черточку ушедшей действительности – не для того, чтобы приукрасить, не ради будущей выгоды, а скорее mutatis mutandis, применительно к изменяющимся обстоятельствам»[451]. Ахматовские «поправки» нередко вызывают некоторое недоумение как у мемуаристов, так и у современных исследователей, но необходимо помнить главную мотивировку их появления: последовательную защиту от прямых искажений. Небезосновательно замечание в «Записных книжках» о «возникновении еще одного оборотня, кот[орый] циркулирует в зарубежной прессе и носит мое имя»[452]. В любом случае, с коррективами или без них, Ахматова постоянно идет на «скрещение судеб» истории и автобиографии, в результате чего остается «человеком своего времени», одновременно становясь его эмблемой.