Философ и теология

Когда в 1907 году мы, наконец, смогли познакомиться с погрузившей нас в какой-то интеллектуальный транс картиной природы, которая представала нашим взорам в «Торческой эволюции» Бергсона, мы не могли поверить своим глазам. Конечно, все это в определенной степени выходило за пределы нашего понимания. Было бы просто оскорбительно претендовать на быстрое проникновение в смысл этого учения, созданного в результате долгих трудов первоклассного философа, как будто бы мы были в состоянии проверить ее основания, просчитать сопротивление материалов, из которых она создана, и безошибочно определить общую прочность строения. Для этого надо было не спеша все обдумать, самому пройти намеченный философом путь — иначе говоря, в одиночку пуститься в опасное предприятие. Правда, казалось, что ветер в то время дул в необходимом направлении. По счастливой случайности, которую можно было счесть делом провидения, именно тогда теология вновь обнаружила языческую философию (тем более подлинную, чем более в ней было языческого); и эта философия предоставила ей поле деятельности, в котором природа была уже совсем близка к благодати — единственному источнику, который мог бы даровать совершенство. Свое слово должен был сказать св. Фома Аквинский.

Мы все еще ждем его. Мы никогда еще не видели и, можно надеяться, никогда не увидим вновь другого такого примера мудрости, столь плохо справляющейся с задачей, которую она по полному праву считает своей.

Судить философов, опираясь на Откровение, исправлять их ошибки, восполнять пропущенное ими — какая грандиозная задача. Но, чтобы преуспеть в этом деле, необходимо также знать и понимать эти философские учения, для чего требуются усилия, трудолюбие и время. К сожалению, не было именно времени, а отнюдь не трудолюбия.

В этом виноваты прежде всего христианские философы. При сложившихся обстоятельствах они вели себя в соответствии с их собственной традицией: вначале они заявляют, что не станут заниматься теологией, которая не входит в область их интересов и компетенции, однако,стоит им наметить основные положения своей философии, как они уже сломя голову бросаются в теологию и принимаются за богословскую экзегезу в свете развитых ими новых философских принципов. Так поступил, к примеру, Декарт: сначала он заявил в своих «Рассуждениях о методе» об отделении философии от теологии, а затем взялся продемонстрировать, что можно говорить о чуде пресуществления, пользуясь им же выработанными понятиями материи, субстанции и акциденции.

Но это означает двойную ошибку. Прежде всего, теология создавалась усилиями всей Церкви, а не отдельных людей; поэтому только очень самонадеянный человек может попытаться видоизменить ее. Теология имеет своим основанием Слово Божие, догматы веры, объясняющие их тексты, решения церковных соборов и одобренные Церковью толкования, которые им давали великие теологи. Каждое из этих фундаментальных положений было изучено, обсуждено, подвергнуто самой суровой критике Отцами Церкви и церковными соборами от Никейского до Ватиканского. Речь идет об определении церковной веры, иначе говоря, о самой ее жизни. Тем самым Церковь не канонизирует какую-то определенную философию, она только хочет определить в абсолютно точных терминах ту истину, которую она исповедует, чтобы таким образом исключить возможность ошибочного понимания, которое может принести существенный вред. Философу тут просто нечего делать. Как-то раз на конференции в Сан-Франциско знаменитому юристу Бадевану понадобился обыкновенный технический консультант для осуществления литературной редакции текстов. Он передал последнему ту часть Хартии, в которой речь шла о вопросах опеки, и сказал: «Не меняйте ни единого слова! Все эти решения уже проверены на практике и многие из них уже юридически узаконены судом в Гааге. Не трогайте их!» Его устами говорила сама мудрость. Еще строже должен быть запрет на любое индивидуальное вмешательство в те решения, которые сам Папа Римский произносит от имени вселенской Церкви и в соответствии с ее традицией.