Философ и теология

Для. нас, молодых католиков, увлеченных философией, это было событием огромного значения. До этого все, что мы говорили о метафизике, было отягощено долгами, которые мы могли игнорировать как христиане, но не как философы. «Как же быть с Кантом и Контом?» — спрашивали нас иногда. Что мы могли ответить на этот вопрос? Следовало ли открыть книгу блестящего Себастьяна Рейнштадлера или кого-либо из его собратьев? Criticismus refutatur, positivismus refutatur— такой ответ был бы слишком простым. Само собой разумеется, что, объявляя ложной a priori любую философскую доктрину, которая по своему характеру или по своим выводам противоречила истинам христианской религии, они были абсолютно правы с теологической точки зрения, однако,это все же не объясняло, почему философия их противников оказывалась ложной. С появлением Бергсона положение на поле брани и смысл борьбы существенно изменились. После того, как этот новый борец вышел на ристалище, отрицание метафизики именем современной науки столкнулось лицом к лицу с утверждением метафизики на основании точного продолжения той же самой науки. Позитивизм потерпел поражение от философии, которая была еще более позитивной, чем он сам. Демонстрируя большую по сравнению с критицизмом и сциентизмом требовательность в том, что касалось научности, Бергсон тем самым наносил им сокрушительный удар.

Надо было жить в те годы, чтобы понять, какое освобождающее по своему характеру влияние имело учение Бергсона. В начале он и сам не представлял себе, что его философия сыграет поистине революционную роль. Леон Брюнсвик спросил его однажды, что он думал о своей диссертации «Непосредственные данные сознания», когда нес рукопись Жюлю Лашелье. «Вы, наверное, отдавали себе отчет,— говорил Брюнсвик,— что эта работа будет событием?» «Да, нет», — ответил Бергсон. И после минутного раздумья, добавил: «Я даже припоминаю, что тогда говорил себе: Как это глупо».

Бергсон уже успел привыкнуть к своим собственным идеям, когда я в 1905 году открыл, наконец, для себя эту книгу. Вряд ли то восхищение, которое я испытывал, читая ее в первый раз, сможет повториться. Я читал, возвращался к началу, никак не мог позволить себе перейти ко II главе, поскольку уже 1-ая с очевидностью доказывала, что сражение выиграно. Как передать в нескольких словах, что со мной происходило тогда? Меня пленяли не столько конечные выводы, сколько сам способ получения этих выводов. Взять хотя бы новый подход к проблеме качества. Что говорили по этому поводу наши неосхоластики? Именно то, что «качество — это акциденция, дополняющая субстанцию как в ее бытии, так и в ее действии». Это определение истинно, однако, оно не продуктивно. Бергсон, в свою очередь, призывал к внутреннему постижению этой категории. Вместо того, чтобы давать ей внешнюю дефиницию, он подводил читателя к усмотрению внутренней сущности качества, познанию его на опыте и, в конечном счете, к очищению самого понятия качества от всяких привнесений количественного характера. .

Значение первой главы работы «Непосредственные данные сознания» было настолько велико, что его даже нелегко определить. Нападая со стороны прежней категории качества, с целью вернуть этому понятию его подлинный смысл, Бергсон разбивал первое звено той цепи, которая была создана количественным детерминизмом. Впервые за много веков метафизика осмелилась вступить в решительную битву и выиграла ее. За этой победой последовали другие: дух освобождался от психологического детерминизма; свобода была восстановлена в правах — она не просто декларировалась, но и была с очевидностью показана на конкретных фактах; душа, освобожденная от материальности, возвращалась к жизни; механический детерминизм — это ключевое звено религии сциентизма — получал надлежащее ему место как в области духа, так и в области природы; появилось, наконец, понимание мира как продукта творческой эволюции— источника все новых и новых изобретений, чистой длительности, развитие которой оставляет позади себя, как побочный продукт, материю.

Нам много раз говорили, что с метафизикой покончено— она мертва. Наши учителя сходились во мнении лишь по одному вопросу — что метафизики более не существует. Однако то, чего мы ждали от Сорбонны, и в чем она, с гордым сознанием возложенной на нее миссии, нам отказывала, мы получили с избытком в Коллеж де Франс, единственном государственном учебном заведении, преподавание в котором было тогда свободным. Мы — молодые друзья метафизики, которым Бергсон помог выбраться из пустынных пространств сциентизма — будем всегда испытывать глубокую признательность по отношению к Коллеж де Франс!