Философия поэзии, поэзия философии

…Цивилизационная история народов Латино-Карибской Америки четко датирована (начиная Колумбовой экспедицией) и документирована. Однако у этой истории – громадное цивилизационное apriori: доколумбова, да и пост-колумбова история автохтонных американских культурных мipoв, Востока, Запада, Африки, в какой-то мере даже и Океании [400]. И за каждым из пластов Латино-Карибского Континента – сложная и, по существу, не поддающаяся досужему или дилетантскому взору комбинаторика фактов, предпосылок и человеческих смыслов исторического становления[401].

Но нечто подобное (хотя и при всём возможном множестве оговорок) можно было бы сказать и о российских судьбах. Подлинная и пронизывающая нынешний день многозначная культурно-историческая комбинаторика этих судеб начинается не только (и даже не столько) с Киевской, «ордынской» или Московской Руси, сколько с Петровских преобразований. Последние же означали изменения не только в самих основах технологии, общественной организации и власти (или, если вспомнить выражение из Песни третьей пушкинской «Полтавы», – «в трудах державства и войны»), но и изменения – причем на уровнях глубочайших – мipoвоззрения, языка и мышления[402]. А дилетантский, раскачивающийся на стереотипах обыденного сознания, подход ко всему этому комплексу культурно-исторических явлений чреват не только познавательными аберрациями, но и социокультурными срывами[403].

Так вглядимся же и вслушаемся в историю…

Недостаточная внутренняя (социальная, этно-лингвистическая, духовная) соотнесенность[404] человеческого состава Америки южнее Рио Гранде дель Норте, жестокие традиции воинствующего иберийского Средневековья, полуколониальная зависимость от стран Европы и Северной Америки на протяжении позапрошлого и прошлого веков – всё это во многом определило некоторое общее звучание, некоторый общий культурный настрой в цивилизационно-культурном опыте народов «Латинского» Континента. Испанское, португальское, также отчасти и французское колониальное владычество было свергнуто Континентом на протяжении 1810-х – 1890-х гг. Однако иберийская – во многих отношениях полувосточная – авторитарная традиция, да еще и подкрепленная колониальным произволом, исторически оказалась едва ли не единственной несовершенной силой, но всё же силой, которая вольно или невольно взяла на себя труд цивилизационно-культурного собирания, цивилизационно-культурной консолидации народов Латинского Континента…

(Замечу в скобках: не напрашивается ли некоторая аналогия с трагической историей Санкт-Петербургского самодержавия в полуевропейской и крепостнической православной России, где представители основного народа, исповедовавшие Православие в рамках «синодской» Церкви, составляя чуть более половины населения Империи, оказались невольно противопоставленными не только «иноверцам» и «инородцам» [405], но и массам – выражаясь тогдашним казенным жаргоном – «расколосектантских», а также агностических или же вовсе атеизированных великороссов?)

В Латинской же Америке этот многозначный процесс авторитарного собирания, во многом опиравшийся на жестко-иерархические и патерналистские понятия иберийской католической ортодоксии, обусловил господство на Латинском Континенте особой модели сознания и мышления. Хоуард Дж. Вярда опрелелил эту модель как «органицистско-корпоративную». По мысли Вярды, эта модель, худо-бедно, но способная собирать фрагментированное общество и внутренне фрагментированных («одиноких» – если вспомнить великий роман Габриэля Гарсии Маркеса!) людей в некие на время покорные, но дискретные множества, была способна усваивать и поглощать любые организующие идеи – от томизма до ленинизма. Усваивать и поглощать, перекодируя, однако, все заимствования на элитистско-вождистский («каудиллистский») лад[406].

Описанная выше, казалось бы, безнадежная культурно-историческая ситуация не означает, что Латинский Континент был обойден передовыми тенденциями современной ему европейской культуры (не напрашивается ли очередная аналогия с историей Санкт-Петербургской, советской и пост-советской России?). Однако исторической бедой передовых кругов латиноамериканской интеллигенции было их анклавной положение в океане авторитарного корпоративизма, а исторической бедой передовых форм человеческой мысли было то обстоятельство, что порой их трудно было расслышать в тех шумах по-разному акцентируемой риторики и идеологического празднословия, которым жили и олигархи, и политики, и философствующие публицисты, и полуинтеллигентские массы[407].

Во всяком случае, постмодернистская ситуация идейной и культурной коллажности, недостаточность внутренних национальных и региональных связей, компенсация этой недостаточности наращиванием тенденций сетевого глобального и локального общения (человеческий интеллект не может долго существовать в авторитарных средах и замкнутых анклавах, – ему свойственно созидать свои особые пространства), – вся эта ситуация отчасти воспроизводит устоявшиеся тенденции и латиноамериканского, и российского развития…