Философия поэзии, поэзия философии

Действительно, принцип самонаблюдающего, самоанализирующего и самокорректирующего познания – принцип познавательного процесса как удостоверения Бытия в человеческом опыте, – этот принцип оказался важнейшей предпосылкой научных, технологических, географических открытий последующих веков. Оказался предпосылкой внутренней перекройки всех государственных, социальных, технологических, географических и космологических схем тогдашнего мipa. Рационализм и в его сугубо теоретических – кабинетных и лабораторных – версиях, и как мобилизующее знаковое оформление весьма иррациональных по своей природе массовых движений определил собою лик не только Европы, но и тех цивилизаций, которые прямо или косвенно были облучены влиянием европейской «цивилизации знаний»[419].

Без учета этого фактора триумфального шествия европейского рационализма не только по пространствам самой Европы, но и по пространствах «облученных» ею ареалов и цивилизаций невозможно понять культурноисторическую динамику ни пост-наполеоновской России, ни Латинской Америки эпохи антиколониальных революций (вплоть до второй половины прошлого, XX столетия).

Одно из важнейших измерений модернизационного процесса на мipoвой шкале – интенсивный и в той или иной мере осознанный процесс межцивилизационного взаимодействия. Взаимодействия, что называется, поверх барьеров[420].

Разумеется, и европейская мысль и культура (включая даже и самые утонченные их проявления) не могли не включать в себя и сильные моменты антирационалистического протеста. Но и эти моменты, иной раз связанные с критикой незрелых и безоглядных притязаний рационализма[421](«наука всё может», «разуму всё дозволено»…) всё же вписывались в картезианский принцип самонаблюдающей и ищущей своего бытийственного статуса мысли: человеческий разум пытается контролировать не только внешнюю действительность, но и собственные свои претензии[422].

Конфликт этой новой Модерн-реальности, реальности самонаблюдающего сознания, с архаическими (поклонение силам природы) и «осевыми» (вера в пророческие откровения) пластами сознания был очевиден. И не только в недрах европейской «цивилизации знаний» (с ее коллизиями позитивизма и романтизма), но и – с особой силой – на ее мipoвых перифериях. Особенно это касалось судеб местных интеллигенций. Интеллигенты периферийной Европы и внеевропейских ареалов, будучи сами порождением «цивилизации знаний», оказались в двойственном положении ходатаев за рационалистические понятия перед местными «почвами» и одновременно ходатаями за местную специфику перед лицом торжествующей теоретической и оперативной (и, по существу, европоцентрической) рациональности[423]. Эта двойственная – по существу романтическая – ситуация ходатаев за рационализм перед мистицизмом и за мистицизм перед рационализмом имела чрезвычайно важные последствия для религиозного опыта людей: мистические чаяния спасения и искупления облекались в рациональные наряды социал– и национал-революционных движений; сугубо рациональные понятия прогресса, класса, класса, нации, цивилизации, социальной справедливости и т. д. превращались в объекты заведомого обожествления. Без этого момента интеллигентского и полуинтеллигентского («бедно-рационалистического») смешения рациональных конструкций и традиционно-религиозных чаяний, без смешения мистических и рационалистических тем в индивидуальном и общественном сознании трудно понять не только мipoвую политическую, но и религиозную динамики последних двух столетий. Не приняв во внимание этот момент, невозможно изучать динамику народнических, марксистских и религиозных исканий как в отечественной истории, так и в истории латиноамериканских народов (вплоть до нынешних попыток смешения марксистских идей эгалитарного устройства с символиками и эсхатологическими чаяниями традиционных религий).

Четвертый, едва ли не самый критический пласт религиозной истории и динамики последних веков падает на прошлое, XX столетие. И начало его имеет почти точную датировку, когда условное историческое затишье на гранях позапрошлого и прошлого столетий с самоуверенной и самоуспокоенной идеей рационалистического прогресса – belle epoque, – это затишье оборвалось залпами Первой мipoвой войны[424].