Философские арабески

Все рационалистические «идеалы» исходили из предпосылки о неподвижных, истинных «законах» (в теологически-телеологических системах это, как мы видели, совпадает с божественной целью, с высшим «благом»). Познав эти законы (божественную цель или — в совсем другом варианте — «естественный порядок», соответствующий «естественному праву») и построив на их основе идеальное общество, можно получить вековечную, устойчивую «гармонию», живя согласно «разуму» или согласно «природе».

Этот взгляд извращает и самоё понятие закона, и страдает полным отсутствием какого бы то ни было, хотя бы плохонького, историзма. Вырастающие на такой основе идеалы суть рационалистически-статические утопии, утопии неподвижного «идеала», как конца истории, как абсолютного состояния, совершенного и неизменного, в котором прекращается течение исторического процесса, так как найдено «соответствие природы», точно эта природа — внеисторична!

Но, как сказано, эти антиисторические идеалы-утопии сами были исторически обусловлены, и за ними стояли определённые материальные условия существования. Живые классы и живые интересы, к сожалению, не всегда верно понимаемые и оцениваемые со стороны историков.

Утопии античные, типа «Государства» Платона, были утопиями рабовладельческого класса, утопиями рабовладельцев. Они вырастали на базисе этого общества, разъедаемого денежным хозяйством, ростовщичеством, торговлей, купеческим и денежным «капиталом», обострением классовой борьбы между торговой демократией и землевладельческой аристократией, борьбой между городами-государствами, нарастанием мятежей рабов, большими войнами с внешними врагами. Уже софисты и Сократ выражали глубокий общественный, политический и моральный кризис и распад античной Греции. Платоновская утопия воплощала идеал не рабов (эксплуатируемых, которые у него отнюдь не освобождались, а, наоборот, брались в железо!), не свободных городских ремесленников, не торговой демократии, а именно «добродетельных», со старой традицией, аристократических, преисполненных «древнего благочестия» патриархальных землевладельцев-аристократов-рабовладельцев. Критика частной собственности, денег, семьи и т. д. велась с позиций критики торговой собственности, с позиций землевладения, поднимающегося idealiter[422] до государственного землевладения и государственного рабовладельческого хозяйства Древнего Египта (и в его философии есть египетские мотивы, например, в учении о воспоминании — мотив переселения душ), Основа — эксплуатация рабов — оставалась у Платона в полной неприкосновенности. «Божественный» Платон здесь не шутил! Мы знаем, что во времена Платона были, к сожалению, до нас не дошедшие, другие «утопии»; что бродили мысли о равенстве рабов: мы видим, как, например, Аристофан изображает эти идеи в карикатурном виде, всячески над ними издеваясь. И можно предполагать, что «божественный» своим «Государством» хотел также «перекрыть» подымавшиеся снизу «субъективные» освободительные тенденции. Недаром к Платону и Маркс и Энгельс относились совсем не так, как, например, к Аристотелю. Недаром Ленин упрекал Гегеля: «Подробно размазывает Гегель „натурфилософию“ Платона, архивздорную мистику идей, вроде того, что „сущность“ чувственных вещей суть треугольники»[423] и т. п. мистический вздор. Это прехарактерно! Мистик-идеалист-спиритуалист Гегель (как и вся казённая, поповски-идеалистическая философия нашего времени) превозносит и жуёт мистику-идеализм в истории философии, игнорируя и небрежно третируя материализм. Ср. Гегель о Демокрите — ничего!! О Платоне тьма размазни мистической.

Но философия Платона теснейшим образом связана с его политической утопией, и, наоборот, эта последняя теснейшим образом связана с его философией. На разъедающий скептицизм, релятивизм, вольнодумство, иногда безбожие софистов Платон надевал железную узду «всеобщего», «идеи», «бога». На индивидуализм, на распадающиеся социальные связи он надевал в «Государстве» колодки рабовладельческой и хорошо продуманной политической концепции.

«Главная мысль,— пишет Гегель.— лежащая в основе платоновского „Государства“, …это именно та мысль, что нравственное носит вообще характер субстанциональности и, следовательно, фиксируется, как божественное».