Физическое воспитание

Коленка. Его рука на ее коленке. Она себя успокаивает тем, что это только коленка, просто коленка. Одна-единственная коленка, а у нее их целых две. Успокойся, это просто коленка. Он – взрослый мужчина, а я – коленка. Конечно же, он не видит ничего плохого в том, чтобы потрогать костлявую коленку девочки – ведь именно так он ее воспринимает, по мнению Каталины, или так воспринимает себя она сама в свои шестнадцать лет и с ростом почти метр восемьдесят. Я гожусь ему в дочери, говорит она себе, но все равно не понимает, с какой стати кому-то нужно трогать чужое тело, независимо от возраста. Ее раздражает, что он не понимает: она существует в мире, и это тело – ее тело, и незачем его трогать. Правда, она сама не уверена, можно ли в полной мере считать это ее телом: оно едва ли не всегда реагирует непредсказуемо (как сейчас, когда она вот-вот описается), и к тому же ей почти не разрешают им пользоваться по собственному усмотрению. Какой мне от него толк, если я не имею над ним никакой власти, спрашивает она себя.

В первый раз она осознала, что у нее есть собственное тело, только года в четыре. До тех пор Каталина думала, что она одно целое с мамой. Совсем крошкой она была так зависима от мамы и так к ней привязана, что служила ей чем-то вроде съемного протеза, от которого мама отделялась, разве только чтобы поспать. И больше ни за чем, даже ни для того, чтобы покакать; маленькая Каталина вообще думала, что ее какашки – одновременно и мамины тоже, ведь это мама ей вытирала попу. Недавние события перемешиваются у нее с реальными воспоминаниями, например, как она проснулась и испугалась, не увидев маму рядом, или как несколько тревожных секунд металась по коридору, пока не обнаружила ее на кухне, в естественной среде обитания материнского лона. Но она не помнит, ни как превратилась из маминого протеза в мамин сателлит, ни как периоды маминого отсутствия с каждым днем становились чуть длиннее по причине ее выходов в большой мир. Если Каталина поняла, что у нее есть тело, то только из-за того, как неприятны ей были чужие прикосновения. Первый посторонний человек, который прикасался к ее телу, делал это долго – сейчас кажется, чуть ли не тысячу лет, хотя она знает, что в таком возрасте время воспринимается иначе. Он всегда трогал ее за то место, и Каталина была уверена, что это неправильно, – но не потому, что видела в этом нарушение неких законов этики (она тогда еще не разбиралась в грехах смертных и простительных), а потому, что ей было неприятно, точно так же она ненавидела спешку, с которой мама натягивала на нее носки. «Это игра такая», – говорил он. Он называл это «играть в доктора» и трогал ее, трогал за то место, каждый раз, – а теперь она думает, откуда он взял эти слова, «играть в доктора», и к какому такому доктору он ходил, тот мальчик, которому на самом деле было столько же лет, сколько ей. Доктором всегда был он. Они прятались под лестницей в подъезде, пока их мамы останавливались на пару минут посудачить о том, что опять дожди и какой кошмар, что нельзя развесить белье на террасе. (Сушить белье дома, у жаровни, означало подвергать риску пожара и дом, и все, что в нем находится, включая детей.) Каталина слушала, как мамы заклинают небо и Господа Бога даровать им передышку от стирки, а мальчик, пользуясь случаем, приступал к прикладным исследованиям и передовым сексуальным экспериментам: оба садились на корточки, он протягивал руку и пальцами отодвигал белые трусики Каталины, а она старательно отворачивалась, не в силах ни посмотреть ему в глаза, ни понять, что это за неприятная и мучительная игра и почему у нее такое чувство, будто они в чем-то соревнуются, только выигрывает все время он.