Француз

— Это здорово. Звать людей?

— Давайте.

Антон спустился в трюм. Ральф держал Роджера на мушке, хотя ему с каждой минутой становилось хуже. Ральф понимал: еще немного, и он просто потеряет сознание и упадет. Самое страшное — наступало безразличие ко всему. Просто хотелось сесть на пол (а лучше лечь) и не думать про Роджера. Вот бы сейчас бросить автомат, забыть про все, даже про Бритту и Антона… А особенно про передряги, которые знакомство с русским принесло ему и еще наверняка принесет.

— Ну что, братцы, — радостно произнес Антон, — наши приключения подходят к концу. Ральф, твой приятель Жерар прислал за нами полицейский катер.

Роджер вдруг расхохотался — громко, от души, да еще и эхо пустого трюма помогло превратить этот хохот в подобие звериного рева.

— Приятель Жерар, вы говорите? — не переставая смеяться, произнес он. — Приятель Жерар! Ваш приятель Жерар и нанял меня вместе с этим жмуриком. — Он кивнул в сторону безжизненного тела Кена.

Глава пятнадцатая

— Вы, ротмистр, никак собрались учить вашего государя правилам чести?

Александр побагровел и, встав с кресла, подошел к Ушакову. Тот побледнел смертельно, но остался твердо стоять на месте и вновь каким-то чудом нашел в себе силы объясниться.

— Простите меня, Ваше Величество. Кто я такой, чтобы учить Вас? Но мне мало осталось жить, ведь измена в военное время карается смертью. Молю Бога только о том, чтобы в памяти Вашей, пускай и недолгой, я остался честным человеком. За что позорная тень на мой род? Письмо доставлено. Долг чести и дружбы исполнен. Умирать могу со спокойной совестью, а еще и счастливым, потому что перед смертью довелось говорить с самим царем. Прикажите меня отвести в крепость и расстрелять, ибо свою невиновность я доказать никак не могу, да и не стану больше этого делать. У государя немало больших дел, и в военное время преступно тратиться на судьбу простого солдата.

Без меня Россия, авось, проживет. Без Вас, Ваше Величество, России нет.

Неожиданно для арестованного, да и для себя самого, император улыбнулся. Не доводилось ему еще видеть в этих стенах такую прямоту речи, такую не выкорчеванную из души отвагу и столь трогательную и наивную чистоту помыслов.

Император больше всего на свете не переносил льстецов и угодников. С презрением он мог сказать про любого министра при дворе: «Этот человек ни разу не возразил мне». Это зачастую означало неминуемую и скорую опалу.

Однако же то ли величие русской короны, отлитой из причудливого сплава северной гордости и восточного раболепия, то ли долгий путь наверх, к самому трону, когда из человека по капле выдавливалось достоинство, вводили царедворцев в оцепенение. Гнулись спины, елейные речи лились повсеместно и во все дни, отравляя пространство и душу государя.

Не было больше в царском окружении человека, способного смотреть императору прямо в глаза, каким бы высоким саном он ни кичился и какая бы должность ни обеспечивала ему высокий доход. Не было при дворе никого кроме льстецов, приспособленцев, подлых воров. Они произносили высоким штилем правильные речи, но любили истинно и самозабвенно не царя и Отечество, а лишь карман свой и роскошные гнезда, в которых выращивались птенцы, чьим первым языком становился французский.

Не гибели России, не поругания веры и святынь опасались его приближенные. Больше всего страху нагоняла на них возможность впасть в немилость, оказаться в руках тайной службы, потерять нажитое. И потому сохранению своей подлой жизни посвящали они коварную свою деятельность, сметая на пути чужаков, наивно полагавших, что государево дело есть бескорыстное служение Родине и жизнь по вере и совести.

Император замечал все, но сделать уже ничего не мог, поскольку немыслимо было одним махом заменить всех сановников. Где других отыскать, да еще, если потребуется, быстро? Да и другие тоже скоро приспособятся, озорничать станут, интриги плести. Такова немощная натура человеков…

Но самое главное, чего опасался Александр и о чем не то что не говорил ни с кем, но даже думать не смел, так это физического своего отстранения от трона. Тень Михайловского замка, мрачное мартовское утро, крик воронья и кровавые пятна в спальне батюшки его, императора Павла Первого, громко кричали ему по ночам: «Не смей, погубишь себя!» И он не смел.

А между тем сила эта продолжала расти и крепнуть, вплоть до того момента, пока не осталось при дворе ни одного доверенного человека с чистыми помыслами и незапятнанной репутацией. До поры до времени эта самая невидимая сила вынуждена была сносить дерзновенную смелость преданных России сынов вроде Михаила Илларионовича, что призваны были Богом своими талантами спасти от катастрофы весь просвещенный мир.

И она, снедаемая бессильной злобой и завистью, мирилась с их невиданным возвышением в глазах знати и самого императора. Но лишь до поры до времени. На популярность же в народе особого внимания не обращали: мирская слава и людская любовь скоротечны. Не станет старика — угаснет любовь, а память человеческая, увы, коротка.