Французская демократическая миссия в Европе и ее конец

Уже изменение государственной формы могло быть постоянным только, когда оно вырастало из общественного мнения и поддерживалось им. Так введение веймарской конституции в Германии стало возможным вследствие того, что твердая тенденция внутри страны шла навстречу французской пропаганде и соединилась с ней. От так называемых демократических идеалов эпохи 1918-1933гг. Германия была избавлена коренным образом, поэтому для немцев они больше не имели ни малейшей притягательной силы, которая служила бы предпосылкой для любой демократической миссии Франции. Напротив, все немцы сознавали, какими роковыми были эти идеи, от которых Германия отреклась в революции 1933г. То, чего эмигранты не могли видеть, и о чем принимающая их страна также судила полностью фальшиво, был тот факт, что для новой Германии демократия нерасторжимо связывалась с воспоминаниями о национальном унижении, внешнеполитическом рабстве и долговой кабале. Демократию били ее собственным уничтожающим орудием.

Как можно быть настолько безрассудным, чтобы вновь восхвалять, как высшую цель, введение принципов западной демократии, весь стыд и позор которых поколение немцев только что пережило! Как возможно было обосновывать этим надежду на внутриполитическую катастрофу! Как можно было не осознавать, что Германия отказалась от так называемых демократических идеалов 1918-1933гг. через практическое наглядное обучение, которое она получила со стороны Франции, и которые так решительно прославлялись, будто у немцев существовала отдаленная возможность вновь привязаться к ним и пробудить в них желание вновь возвратить эту государственную форму!

Сегодня Франция и мир узнали на своем опыте, что восхваление демократии и связь реимпорта этой демократии с французской миссией в отношении Германии не оказали влияния на немецкий народ, как ожидалось. Это было сравнимо с последствиями известного манифеста главнокомандующего союзными армиями герцога Брауншвейг-Люнебургского, в котором он обещал французам 1789г. восстановление старого монархического порядка и предвещал от этого большую притягательную внутриполитическую силу воздействия на революционную Францию. Немецкий народ воспринял сообщение о намерении повторного введения демократии в своей стране не только как борьбу против своего политического, но также против своего социального порядка. Хотя западные демократии говорили только о преобразовании политического порядка и умалчивали о том, что они намеревались сделать в социальных отношениях, каждый немец знал, что в результате политического закабаления с необходимостью должно быть введено экономическое и социальное рабство. Версальская система дала Германии ужасный урок в этом отношении. На политических руинах возникло экономическое разрушение с безработицей и обнищанием широких масс.

Как могли верить во Франции, что народ только что поднявшийся наверх из глубокой нужды, и так явно испытавший, что политическое бессилие означало также экономическое, как и бессилие в социальных отношениях, вновь спокойно склонит шею под старое иго, чтобы принять на себя эту нужду и эту бедность? С каким пафосом Франция провозгласила однажды:

«Страна, которая стала свободной, не покориться никакой власти, желающей склонить ее под старое иго!» /«Минерва», 1792г, т.II, с.263/.

Франции достаточно лишь прочесть историю собственной революции, чтобы установить, какое значение имело угрожавшее восстановление прежнего социального порядка для боевого духа и фанатического ожесточения широких кругов народа. Ничто не воздействовало на французов 1792г. сильнее, чем основанная на опыте уверенность, что с вступлением войск абсолютистских государств и их последующим «Corps des Rache» /актом мести – И.Б./ обретенная экономическая свобода и подъем из хозяйственного обнищания были бы утрачены навсегда. Ничто не может сплотить народ крепче, чем угроза социальной реакции.