Французский абсолютизм в первой трети XVII века

Абсолютизм Мунье изображает лишь как носителя централизации, национального единства, народности, принципа эгалитарности, как единственного последовательного защитника общегосударственных интересов и обороны страны от внешней опасности. Не говоря уже о том, что этот взгляд отражает давно присущую буржуазной историографии теорию надклассовости государства, в том числе и абсолютной монархии, он свидетельствует о чрезмерной идеализации королевской власти и об упрощенном понимании стоявших перед ней в XVII в. задач.

Разумеется, эгалитарность заключается не в простом подсчете срубленных по приказу Ришелье дворянских и даже герцогских голов и в сопоставлении этого числа с числом повешенных повстанцев — крестьян и ремесленников, хотя такое сопоставление также весьма поучительно. Важнее, что конкретное рассмотрение внутренней политики всех правителей Франции того времени позволяет считать, что народность и эгалитарность были от них очень далеки.

Централизаторская функция абсолютизма бесспорна, в ней и заключалась прогрессивная на той стадии линия развития французской государственности. Но осуществлялась она не теми путями единения и уравнения всех классов, какие ей приписывает Мунье. Она зижделась на жестокой эксплуатации народных масс и на гораздо более умеренном использовании накоплений буржуазии, которой к тому же предоставлялись взамен многие блага меркантилизма, помощи против рабочих и т. д., не говоря уже о том, что сама централизация шла в первую очередь на пользу буржуазии. По отношению к обеим группам дворянства политика абсолютизма имела целью защиту их коренных классовых интересов, т. е. собственности. Вместе с тем в ту пору абсолютизм не шел навстречу родовитому дворянству в его явно реакционных требованиях и во многих случаях открыто им противодействовал. Но, разумеется, от этого до эгалитарности еще очень далеко.

Наконец, позволительно задать вопрос, действительно ли затухало национальное чувство в годы тяжелых испытаний внешней войны, когда от непосильных налоговых тягот восставали целые провинции, затрудняя правительству борьбу с неприятелем. Да и могла ли одна проигранная битва оказаться роковой для судеб всей страны и привести к исчезновению (disparition) Франции, как пишет Мунье?[28] Думается, что ни одна жизнеспособная страна не погибла от одного проигранного сражения. Вероятно, такое крайнее предположение сделано для того, чтобы еще резче подчеркнуть отсутствие во всем почти французском обществе «национального чувства» — назовем его лучше патриотизмом.

Что касается первого вопроса, то и на него можно дать лишь отрицательный ответ. Само предположение о возможности исчезновения патриотизма у целого народа в годину тяжелых бедствий совершенно неправомочно. Разве не проявил французский народ глубокого и самоотверженного патриотизма в 1636 г., когда после взятия испанцами Корби им была открыта дорога на Париж? Кроме того, разве можно ставить в один ряд настоящую государственную измену Гастона Орлеанского, Конде, Сен-Мара и т, д., более или менее осторожную оппозицию парламентов и других имущих классов и восстания вконец измученного лишениями народа, потом и кровью которого и была в конце концов выиграна долгая и мучительная внешняя война? Разве в 1630–1650 гг. во французском королевстве военные и прочие тяготы были распределены согласно материальным возможностям классов и сословий? Разве не видел народ, что с него берут выше его достатка, а богачи отдают лишь малую часть своего имущества? Для того чтобы восстать против такого порядка вещей, народ не нуждался в агитации со стороны парламентов, он это видел собственными глазами.

Следующих разделов книги Мунье, посвященных кризису первой половины XVII в. в области искусства, науки, религии и морали, мы здесь касаться не будем. Эти блестяще написанные страницы требуют отдельного разбора и не относятся прямо к теме кризиса капитализма, социальной структуры и абсолютизма. Отметим лишь, что трактовка культуры барокко в целом (в изобразительном искусстве, литературе, науке, философии и политической идеологии) как явления болезненного,[29] свидетельствующего о каком-то трагическом изломе сознания, о нарушении морального и религиозного равновесия, представляется в высшей степени сомнительной. Зачисление Корнеля, Рубенса, Рембрандта и многих других в какое-то общее культурное движение, именуемое барокко, не может не вызвать возражений. Западноевропейская культура XVII в. была сложной и противоречивой, включала ряд течений и направлений и их борьбу между собой. Нивелировать их всех в одном понятии кризиса сознания, рассматривать вольнодумство и атеизм как болезнь человеческого ума — значит по меньшей мере до крайности упрощать понимание культурного развития европейских народов и искусственно подгонять его под понятие кризиса. Еще яснее это станет при рассмотрении тех средств, которые были применены для излечения «барочной болезни», к чему мы еще вернемся.