Габдулла Тукай и русская литература XIX века. Типологические параллели

Миа ул бер в бар, кчле в йбтле санм булды;
Аар хмдем, салатымны ирештергн калм булды.

Мхббттн эреп шмдй зем, клемдге гллр

Янып ирг сыгылдылар, авага очтылар кллр108.

(В ней я видел одной воплощение сущего мира,

Я молитвы слагал для неё – божества и кумира.

Как свеча я растаял, цветы, что я в сердце лелеял,

Почернели, сгорели, и ветер их пепел развеял…109)

Перевод Р. Морана

Этот мистический опыт, ведущий к полной диссоциации и деперсонализации, становится этапом в духовной эволюции лирического «я» и необходимой предпосылкой творчества. Мысль, знание, ум поэта несут в себе божественное начало, поэтому они наделяются способностью изменять предначертанное, освещать путь не только верующего человека, но и наций и народов:

Килеп чыкты хзер фикрем кояшы золмт артыннан,
Тгел инде вакытлы, мгънсе юк хиск мин корбан.

Шкер булсын, хзер алдымда бер нурлы хят инде,

Теге мзкр пот алдында табынганнан оят инде.

иел уй, йз кызарткыч трле хислр, сезг ме лгънт!

Яш, тугъры караш, тпле гакыл, менр яш, хезмт!110

(Солнце мысли моей из-за облака вырвалось, к счастью:

Я не скован уже мимолётной, бессмысленной страстью.

Слава Богу, опять предо мною светлеет дорога,

И теперь я стыжусь, что я в идола верил, как в Бога.

Чувства, мысли пустые – проклятия шлю вам без счёта!

Здравствуй, ясность ума, здравствуй, истина, здравствуй, работа!111)

«Солнце мысли» – возвышенно-идеальное, духовное начало, с помощью которого осуществляется познание мира, противопоставляется витально-экзистенциальной сфере чувств, имеющих деструктивно-разрушительный характер. Р. К. Ганиева, анализируя данное стихотворение, приходит к следующему выводу: «Нти ясап шуны йтерг ммкин: беренчедн, шигырьд акылны хиск каршы куеп, Тукай Урта гасыр мселман дбиятларында бик т ки таралган дби-эстетик кануннар белн бхск кер. Икенчедн, шагыйрьне срд беренче карашка лл ни кзг ташланмаган, эчкрерк яшеренгн Л. Н. Толстой флсфи-этик карашларын да алга сргнлеге сизелеп тора. Мгълм булганча, рус язучысы мабт шхесне, аеруча ир-егетлрне, халык файдасына булган итимагый шчнлеген аяк чала дип исплде. Кп кен шигырьлренд Толстойны бу фикерен Тукай да уртаклашты. Шагыйрьне сю хислреннн бигрк Акыл белн Хезмтне стен кре миллт хадиме булу идеалын яклавы рус дбиятыны йогынтысы белн д алатыла иде»112 («Подытожив, можно сказать следующее: во-первых, противопоставив в стихотворении разум чувству, Тукай вступает в дискуссию с художественно-эстетическими канонами, широко распространёнными в средневековых мусульманских литературах. Во-вторых, чувствуется выдвижение на первый план скрытых в подтексте философско-этических взглядов Л. Н. Толстого. Как известно, русский писатель считал, что любовь мешает человеку, особенно мужчине, заниматься общественной деятельностью во благо народа. Во многих своих стихотворениях Тукай соглашается с этой точкой зрения писателя. Влиянием русской литературы можно объяснить предпочтение, которое поэт отдаёт Разуму и Труду перед чувством любви, поддержку идеала слуги народа»113).

А. М. Саяпова обнаруживает в стихотворениях Г. Тукая «О, эта любовь!», «Постижение истины» суфийскую символику, давшую ключ к эмоционально-интуитивному постижению тайны мира: «…как суфий любовь к Богу выражает через любовь к женщине, так и Тукай любовь к музе своей черпает из любви к женщине земной, реальной или воображаемой. Образ свечи-огня переосмысливается Тукаем как символ высшей Божественной силы, одаривающей творческой силой, а мотылёк стремится к её огню не для того, чтобы, сгорев в пламени, слиться с Божеством и ощутить своё с ним единство (кульминация единства – «небытие в Истине»). Мотылёк стремится зажечь свет в своей душе, уподобиться Божественному творчеству»114. Таким образом, если в суфийской поэзии парные образы-символы «свеча – огонь» выражали абстрактную, мистическую идею достижения состояния единения с Абсолютом, то у Г. Тукая они используются не в мистическом, а в философско-экзистенциальном смысле.