Гадкий утёнок, или Повесть о первой любви

– Спасибо, я не хочу, – поспешно сказала Шурочка, отодвигая от себя и чашку с чаем. – Я не ем на ночь, от этого толстеют.

– Ой, деточка, да ты ж такая худенькая, чего бояться-то. – Анна Михайловна взяла лепешку из стопки, намазала её маслом из блюдца, откусила. Кусочек лепёшки отломился и улегся на её пышной груди, оставив масляное пятно на халате. Впрочем, хуже от этого не стало. Таких пятен на халате Анны Михайловны – фланелевом, когда-то, по-видимому, синем, а теперь почти выцветшем – было предостаточно: и на груди, и на круглом животе, и возле карманов. Прожевав, Анна Михайловна сказала:

– Какая же вы с Васенькой пара красивая! Ты, деточка моя, Васеньки-то держись, он у меня хороший. Самостоятельный. Пьёт в меру. Хозяйственный.

– Ты мать, это, кончай хвалить-то. Как на базаре меня продаешь, нахваливаешь!

Он утёр масляные губы и поднялся из-за стола:

– Шурка, пошли ещё погуляем.

– Пошли.

Шурочка с радостью выбралась из-за стола. На улице куда лучше, чем в этом не очень опрятном доме! Вася вывел её из избы в темные сени и вместо того, чтобы открыть двери на улицу, открыл боковую дверку и завел Шурочку в какую-то комнатку. Тьма в ней была абсолютная, не разглядеть собственной руки.

– Не боись, это моя сарайка, я в ней ночую, пока тепло. Чтобы мать, это, не будить, если поздно возвращаюсь-то, – прошептал в темноте Вася и потянул Шурочку за руку:

– Пойдем!

Она сделала два шага и наткнулась на лежак. А Вася уже усаживал её рядом с собой, и опять всосал Шурочкины губы, неудобно запрокинув её голову. Потом уронил Шурочку на невидимую в темноте постель и начал стаскивать с неё свитер и футболку.

Шурочка не возражала. В темноте было не стыдно, и она изучала новые для себя ощущения мужских губ и рук на её лице, шее, груди, животе. И только когда Вася перешел пограничную линию и начал стягивать с нее штаны, Шурочка опомнилась и запротестовала:

– Не надо!

– Чё не надо-то? Не боись, я осторожно, – откликнулся Вася глухим голосом и стянул с Шурочки штаны. Те самые красные треники, в которых она сегодня весь день крутилась на кухне.

Происходящее было настолько неправильным – она не этого хотела! Нет! – что Шурочка обмерла и словно со стороны наблюдала, что происходит. Вот он шуршит своей одеждой, вот наваливается на неё своим голым тяжёлым телом, – Шурочка почувствовала его горячий живот, – вот больно тычется ей в промежность.

– Ты, это, помогай мне-то, а то я попасть не могу, – сказал он глухим голосом, и Шурочка очнулась.

– Вася, я не знаю как, у меня ЭТОГО ещё никогда не было. Я боюсь! Не надо! Перестань!

– Да не боись, я осторожно!

Вася, похоже, её не слышал. Он изловчился, слегка приподнял её бедра и резким тычком внедрился-таки туда, куда целился.

Шурочка заорала в голос – было очень больно.

Вася замер и зажал Шурочке рот:

– Тихо ты! Мать услышит, соседей перебудишь. Ты чё, в первый раз, что ли?

– Я же тебе говорю, что в первый, – слезы лились по Шурочкиным щекам и скапливались на подушке двумя мокрыми пятнами. – А ты меня не слы-ы-ышишь!

– А чё тогда дала-то?

– Я не давала! Я думала, мы только целоваться будем, а ты-ы-ы…

– Вот дура-то, – беззлобно прокомментировал Вася. – Я чё, не мужик, чё ли? Пришла, легла – и не давала! Ладно, не реви. Женюсь я на тебе. Давай ещё попробуем-то, раз начали.

И Вася опять завозился между её бедрами и буровил её своим невидимым во тьме инструментом. А Шурочка терпела, стиснув зубы и стараясь не орать, чтобы не разбудить Анну Михайловну. И думала, что надо было подстелить какую-нибудь тряпочку. Кровь ведь будет, запачкает всё!

Потом он нашарил для неё какую-то тряпку, и Шурочка стерла с себя какую-то липкость и попросила:

– Проводи меня к нашим!

– Да ладно тебе, оставайся до утра, – откликнулся Вася ленивым, сонным голосом. – Утром с матерью-то и пойдешь кашеварить.

– Вась, мне неловко, она поймет, что мы с тобой, ну, это…

– Да чё неловко-то? Сказал же, женюсь. Завтра и матери скажу. Спи!

Вася пошарил в темноте, накрыл обоих огромным овчинным тулупом, притянул Шурочку к себе так, что она почти уткнулась ему в подмышку, и очень скоро задышал ровно и размеренно. Уснул.

А Шурочка так и не заснула. Истыканная промежность болела. На душе было гадко.

«И это – ОНО? – думала она. – То самое, о чем шептались девчонки? О чём читала в «Анжелике»? Как противно-то… И больно… Неужели женщины вот так всю жизнь терпят? Или проходит со временем? Может, и мне со временем понравится?»

И опять Шурочке казалось – это не с ней. Она – где-то сверху, откуда наблюдает за перепутанной растерянной девчонкой. Девчонке мешала ноющая тяжесть внизу живота, густой запах овчины, который смешивался с ощутимым запахом Васиного пота, мешала его рука, по-хозяйски расположившаяся на Шурочкиной груди.

Шурочка осторожно выбралась из-под его руки. Парень всхрапнул и повернулся на бок. Девушка в темноте нашарила свои одёжки. Трусики, штаны, футболка, свитер, все здесь. Оделась, обулась в кеды, путаясь в потёмках в шнуровке.

– Ты куда? – её возня его все-таки разбудила.

– Я в туалет, ты спи!