Герман Лопатин

«Ваше Сиятельство

Милостивый государь,

содержащийся в Иркутском тюремном замке Герман Лопатин подал мне письмо, в котором сознается в своих намерениях относительно освобождения Чернышевского.

Не знаю, подтверждаются ли объяснения в письме Лопатина теми сведениями, которые имеются об нем в III отделении, но не могу не сознаться перед Вашим Сиятельством, что Лопатин возбуждает сочувствие к своей участи, – его твердая честная натура, к сожалению сбившаяся в направлении еще в юности, пройдя через горький опыт жизни, дает надежду к исправлению, а по уму и образованию можно ожидать даже и пользы. Я бы желал просить о прекращении дела о побеге его из Иркутска с чужим видом, за что он может быть приговорен к лишению прав состояния, а кроме того, я бы просил о дозволении ему проживать на первое время в Иркутске, пользуясь пособием от казны… Убедительно прошу Ваше Сиятельство удостоить меня ответом по телеграфу и верить искреннему уважению и глубокой преданности».

Впредь до получения ответа Синельников распорядился «приостановить дополнительно производимое следствие о самовольной отлучке из Иркутска отставного коллежского секретаря Германа Александровича Лопатина».

Однако побороть в себе до конца подозрительность не смог и одновременно распорядился учредить «за содержащимся в тюремном замке Лопатиным особый секретный надзор».

Синельников считал: полдела уже выиграл.

В письме Лопатина он разглядел нотки пессимизма.

Признав фиаско своего сумасшедшего предприятия, Лопатин, по его мнению, должен будет признать и обреченность своих взглядов.

Написав рапорт Мезенцеву, Синельников не думал выдавать своего пленника. Он упорно хотел сделать из Лопатина союзника и наивно полагал, что шеф жандармов разделит его надежду на исправление «преступника».

Однако Мезенцев прочитал донесение Синельникова совсем с иным чувством: наконец-то ему представился прекрасный случай упечь преступника куда следует. Надо лишь было выудить у вольнодумца губернатора собственноручное признание Лопатина. Но с этим торопиться не следовало. Шеф жандармов слишком хорошо знал своевольный характер старого упрямца. Пока же – срочно телеграфировать ответ! Этот осел Синельников, чего доброго, самовольно прекратит дело и выпустит на свободу дерзкого мальчишку.

В Иркутск полетела телеграмма: «Государь не соизволил на прекращение дела Лопатина, предосудительный образ действий которого памятен его величеству».

10

– …и вы сообщили в Петербург о моем письме?!

– У меня не было другого выхода.

– Я же написал его лично вам. Неужели вы не поняли этого?

– Я слишком понял, – старый генерал заволновался, видя, как неприятно подействовало на Лопатина его известие. – Я понял, что вы доверяете мне. Я оценил это! Но я, в свою очередь, доверяю Мезенцеву. Так же, как вы мне.

– Благодарю вас. Скоро вам придется хлопотать, чтобы меня не упекли на каторгу.

– Вы преувеличиваете, Герман Александрович.

Лопатин не стал спорить. Он понял: отныне придется снова рассчитывать только на себя. Старый генерал явно переоценил и свои возможности и чужое благородство. Как бы ему самому не влетело за либерализм к государственному преступнику.

Ну, а преступнику надо скорее уносить ноги. Бежать с каторги будет сложнее.

Лопатин стал лихорадочно готовиться.

План побега созрел к весне, когда его стали часто таскать на допросы.

Месяца два ушло на то, чтобы обо всем договориться с теми, кто на воле вызвался помочь.

11

Десятого июня 1873 года, то есть через два с половиной года после ареста, Лопатин был вызван на допрос в иркутское жандармское губернское управление.

Перед тем как оставить камеру, подошел к Шишкину:

– Простимся на всякий случай.

– Ну, дай бог, – Шишкин обнял Лопатина, почувствовал под его одеждой револьвер, попросил: – Послушай! Не напускайся с легким сердцем на чужую жизнь!

– Что ты! Что ты! – успокоил его Лопатин. – Разбойник я, что ли! Но вернуться в тюрьму я не согласен, и добром меня на сей раз не возьмут.