Герман Лопатин

– Вы можете быть абсолютно спокойны! – воскликнул Иоганн Францевич. – Идемте, я проведу вас в комнату.

15

Назавтра в доме – полицмейстер.

Услышав его голос, Лопатин встал с револьвером у дверей.

Он был спокоен и готов ко всему, но сердце против воли забилось часто и громко.

От говоривших в коридоре Лопатина отделяла тонкая дверь. Слышно было сердитое сопение полицмейстера и участливое покашливание хозяина дома.

– Поймали? – осторожный вопрос Иоганна Францевича.

– Черта с два! – рыкнул Бориславский. – Это же пройдоха из пройдох! Чего доброго, на сей раз по Лене к океану удерет!

– Не думаю.

– Ты почем знаешь?

– Предположение имею сделать.

– Давай.

– Я полагаю так, что ни на север, ни на запад Лопатин не пойдет. Он знает, что там его ищут. Он пойдет на границу с Китаем.

– Это чтобы через Китай, Японию, Америку вернуться оттуда… из-за океана?

Лопатин представил, как полицмейстер, загребая рукой воздух, помогает своей мысли.

– Совершенно верно, – поддакнул Иоганн Францевич.

– А ведь ловко! Молодец! Сообразил! Надо отдать распоряжение.

Бориславский застучал к выходу.

Лопатин спрятал револьвер.

Черт его знает, догадливый немец! Никак нельзя было ожидать. И ведь не разберешь, что им руководит. Боится ли за предательство расплаты или в самом деле его самолюбию льстит, что скрывает такую важную птицу?

– Ты вот что, – на прощанье сердитый голос Бориславского, – ежели чего услышишь, ко мне мигом! Понял?

– Непременно, Петр Петрович, непременно-с…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Вперед! 1873 год

1

Мысли о Чернышевском не отпускали весь долгий путь от Иркутска до Петербурга.

За окном вагона старые друзья – леса, поля, речки; но они проплывали назад, исчезали и не приносили облегчения. Горький опыт трех лет вытеснял на время остальное.

Прав был Маркс. В одиночку бороться трудно. Раз повезет, другой повезет, а на третий – осечка. Несколько таких осечек, и у тебя слизнут половину жизни.

Нельзя слепо верить в удачу. Лопатин понимал: вера эта во многом и подвела его.

Он был так молод, так жаждал освободить Чернышевского и так ловко незадолго до этого увез из-под носа жандармов Лаврова, что не мог не поверить в удачу.

Лавров жил тогда, в 1870 году, в Кадникове, городишке под Вологдой.

Герман только что бежал из административной ссылки, из Ставрополя, и в Петербурге разыскивал старых друзей.

Из «рублевого общества» мало кто остался в столице. Молодежь собиралась уходить и уходила в деревню. В революционных кружках спорили о том, как вести пропаганду в народе.

В Петербурге Герман сошелся с чайковцами – членами кружка студента Чайковского. Они и посетовали однажды: Лавров томится в ссылке и не может в такую важную пору печатать своих работ. Это было печальной правдой. Как и многих своих идейных противников, царское правительство упрятало Петра Лаврова, революционера-теоретика, в уездную глушь, приставило к нему шпионов, запретило помещать статьи на страницах легальных изданий.

Друзья Лаврова ломали головы над тем, как освободить его, и ничего не могли придумать.

Герман несколько дней походил, послушал, а потом, предупредив кое-кого из чайковцев, отправился прямо в Кадников.

У него были документы на имя штабс-капитана Скирмунта, военного покроя шинель и фуражка с красным околышем.

Лавров сначала не хотел пускать его дальше передней. Думал, – жандарм.

Потом недоразумение выяснилось, и они весело смеялись, разглядывая друг друга.

Узнав, зачем приехал Герман, Лавров страшно обрадовался, засуетился и сразу стал набивать какой-то не то мешок, не то наволочку книгами, исписанными листками и совершенно бесполезными (на взгляд Германа) предметами. Солидный, бородатый человек, он был в этот момент трогательным и немного смешным. Потом вдруг растерянно опустил наволочку на пол, сел на стул и поднял на Германа несчастные глаза:

– Совсем забыл. У семинаристов моя рукопись. Как быть?

Герман еле сдержал улыбку.

Ему понравился этот милый, но, видимо, довольно беспомощный в практических делах философ.

Он успокоил его: уедем не сегодня и даже не завтра, можно без паники приготовиться.

Потом отправился в духовную семинарию забирать труд Лаврова, который переписывали семинаристы.

Через два дня прикатила из Вологды заказанная Германом тройка, беглецы сели в сани, Елизавета Карповна, мать Лаврова, перекрестила их на прощанье, и – зазвенел под дугой колокольчик.

Отъехали версту – хвать, Герман вспомнил, забыли на столе пирожки (Елизавета Карповна испекла в дорогу). Остановил лошадей и пешим порядком обратно – не расстраивать же старую женщину.

В первый момент она никак не могла взять в толк, в чем дело? Думала, их схватили.

А Лавров ворчал: «Мальчишество, экая важность – пирожки!» Сам же, между прочим, за обе щеки уписывал их всю дорогу. Елизавета Карповна напекла целую корзину: вкусные, с корочкой, поджаристые – и с мясом, и с яблоками, и с капустой.