Герман Лопатин

Три дня жандармы не знали о побеге. Герман все предусмотрел: каждый вечер Елизавета Карповна зажигала настольную лампу в комнате сына. Жандарм, что прогуливался на улице под окнами, думал: сидит поднадзорный, пишет, трудится. Ну, а когда хватились, уже поздно было.

Да… Тот побег устроить было гораздо проще. Кадников не Вилюйск, да и следили за Лавровым не так уж строго.

Долго ли придется ждать Чернышевскому новой попытки?

Герман теперь по себе знал: нет ничего убийственнее мертвых лет тюрьмы, тягостного ожидания новостей, отсутствия друзей и товарищей.

2

Лопатин увидел шествующего навстречу попа и решил вдруг созорничать: снял картуз и принялся истово креститься на золотые луковицы Никольского собора. Пусть-ка возрадуется долгогривый на усердного христианина. Что нам стоит?

Поп замедлил шаг и ласково повел взглядом.

Со стороны, право, иной бы загляделся: вальяжный батюшка, в шелковой рясе, с серебряным крестом на груди, и простота добрый молодец, в ярко-синей косоворотке, подпоясанной крученым кушачком. У одного в глазах вера, у другого елей. Патриархальнейшая картинка, хоть сейчас на обложку.

Лопатин усмехнулся, форсисто нацепил картуз и, насвистывая, зашагал дальше по Петербургу.

Вот и дом с двумя пузатыми, как бочонки, колоннами при парадной.

Только ему не сюда, а во двор, на черную лестницу. Парадная для чистой публики, для господ. Крестьян-лапотников швейцар оттуда все равно турнет, лучше и не пробовать.

Войдя в подъезд, Лопатин глубоко вздохнул и одним махом взлетел на четвертый этаж. Уверенно потянул дверную ручку, просунул ладонь в щель, скинул цепочку и вошел в кухню.

С плиты, от сковородки, закрытой решетом и подушкой, тек вкусный запах.

Лопатин, вроде, сюда только и стремился: быстро снял подушку, решето, открыл горку млеющих блинов, свернул трубочкой несколько штук, обмакнул в тарелку со сметаной и с аппетитом откусил.

На цыпочках двинулся по коридору в комнаты.

Заглянул в одну – никого, в другую – пусто. В третьей, полутемной, у окна стояла девушка и смотрела на улицу.

Лопатин сунул блины в рот, подкрался и двумя руками тронул ее за плечи.

Она быстро обернулась, а Лопатин вдруг поперхнулся и отступил на шаг:

– Извините, я думал, это Вера.

– Вера? – на красивом лице девушки недоумение. – Веры здесь нет.

– Она куда-нибудь вышла?

– Веры вообще нет. Вы ошиблись.

– Нет, – Лопатин дожевал последний кусок, – такие блины печет только Вера.

– Как вы сюда попали? – девушка все еще настороженно оглядывала его.

– Как всегда, – улыбнулся он и показал пальцем в сторону кухни.

Оттуда вдруг загремели шаги, и на пороге – дворник:

– У вас дверь раскрыта… А я гляжу, человек прошел.

– Это артельщик, полы натирать.

– Дверцу в кухню запирать бы надо. Неровен час…

– Хорошо, я закрою.

Девушка ушла с ним, а когда вернулась, Лопатин засмеялся:

– Теперь хочешь не хочешь берись за щетку?

– А вы как думали? – голос ее подобрел.

– Тогда давайте знакомиться.

– Зина, – она протянула Лопатину маленькую руку. – А вы Герман?

– Вы все знаете. Остается лишь выяснить, куда ушла Вера.

– К Негрескул. Они придут вместе, и Николай придет тоже. Они ждут вас уже третий день.

– Вот и чудесно. Я, значит, не обманул их ожиданий. – Лопатин жадно ходил по комнате, присаживался то на один стул, то на другой, трогал руками вещи. – Знаете что? – вдруг предложил он. – Идемте на кухню блины есть.

– А вы не боитесь, что влетит от Веры? Она велела до ее прихода не трогать.

– Но ведь это свыше сил!

– Ладно. Идемте. Только будем отвечать вместе.

3

– Кто съел мою порцию блинов? – рявкнул в открытую дверь бородатый человек и сгреб Лопатина в охапку.

А через миг нельзя уже было разобрать, кто кого мнет в объятиях: оба топчутся посредине кухни, словно два медведя, оба хлопают ладонями друг друга по спинам, оба сияют улыбками, оба то и дело вскрикивают: «Ах ты, бродяга!», «Попался, беглый каторжник!», «Дай-ка я тебя расцелую!», «Вот так штука, ото всех удрал?»

А Зина и еще две женщины (пришли вместе с бородачом) обступили их и тоже не могут удержать улыбок.

Две женщины, кроме того, явно дожидались своей очереди потормошить молодца в косоворотке, и, как только мужчины отпустили друг друга, бросились его целовать. Правда, на сей раз обошлось без медвежьих объятий и похлопываний.

Потом все кое-как примостились у кухонного стола, с блинами на большом блюде, и – поскакали беспорядочные вопросы, ответы; спрашивали и отвечали наперебой, не договаривая, подчас одними намеками. Посторонний наверняка ничего бы не понял. Но они, эти четверо, замечательно понимали друг друга. Лишь Зина, быть может, не всегда все улавливала. Да оно было и не мудрено – с Лопатиным она познакомилась только что, а бородатого человека, его сестру Веру и другую женщину, Негрескул, дочь Петра Лавровича Лаврова, знала всего год.

Через час, когда лихорадка встречи улеглась, когда Лопатину ответили на все вопросы о том, кто из друзей на воле, а кто в ссылке или тюрьме, когда стало ясно, что теперь на очереди подробный рассказ о его сибирских годах, бородач встал и нагнулся к Вере:

– Не пора ли от блинов?..

И на вопросительный взгляд Лопатина: