Герман Лопатин

– Вы свободны, – жандарм спрятал бланк телеграммы в карман и взял Лопатина под руку. – Вы свободны, дорогой господин Роллен. Извините за всю эту мистификацию. Но, вы знаете, революционеры доставляют нам массу хлопот, – он доверительно засмеялся, – а вы имеете несчастье быть похожим на этого Лопатина. В знак нашего примирения позвольте пригласить вас в ресторан.

– В ресторан? О, да, да! Я очень рад. Я не сержусь. Я понимаю. Но прежде чем в ресторан, мне надо…

– Понимаю, понимаю, – и, поддерживая господина Роллена под руку, жандарм вышел с ним из комнаты с решетчатым окном.

6

Они встретились сразу же после границы и уже не расставались. Они были одни. Рядом шумела, суетилась, вздорила толпа, но она не задевала, не вовлекала их в свой водоворот. Они жили отдельной от нее жизнью. Они были одни даже тогда, когда приходилось вместе со всеми ожидать поездов на длинных перронах Берлина и Праги, или тесниться в крохотных купе пассажирских вагонов, или сидеть в густо набитых ресторанчиках курортных городов. Внешний мир лишь изредка прорывался к ним то с букетом красной гвоздики, которую застенчиво предлагала старушка баварка, то с веселым криком мальчишки газетчика на берегу Боденского озера.

Лопатин не был и раньше похож на обычных путешественников. А в эту, вторую свою поездку в Западную Европу он еще меньше хотел знакомиться с жизнью чужих стран, хотя на этот раз он чаще делал остановки, чаще высаживался в незнакомых городах Германии, Словакии, Австрии и задерживался в них на день, два, а то и больше. Делал это для Зины – за границу она попала впервые. Делал это и для себя – с каждым днем ему все больше хотелось продлить эту совместную поездку.

Он хитрил и с радостью замечал, что и ей по душе такие перерывы в их путешествии к месту назначения.

Они бродили по узким улочкам Праги и стояли до полуночи у готических соборов Дрездена, слушали, как журчит Влтава, и бросали камешки в быстрый Дунай.

Она рассказывала ему о своем детстве в чопорном доме отца, богатого петербургского коммерсанта, о своих юношеских мечтах, о том, как впервые прочитала Чернышевского и Герцена. Смеялась, вспоминая, как довольный отец благословлял ее на брак с поручиком Апсеитовым.

Отставной артиллерийский поручик Апсеитов, столбовой дворянин и солидный, с достатком человек, был, по мнению отца, весьма выгодной партией.

«Ведь эта маленькая ложь стоит свободы? Стоит того, чтобы заняться полезным делом?»

А Лопатин рассказывал о Сибири, о русских мужиках и жандармах, о подпольной работе.

Она узнала, что четыре человека из его ставропольского кружка, как недавно ему сообщили, сами занялись пропагандой. Они пошли в народ. Двое сейчас где-то в Ставропольской губернии, один на Кавказе, а четвертый, кажется, под Тамбовом.

Лопатину были дороги эти известия. Значит, не зря собирались каждую неделю в служебной комнатушке ставропольской библиотеки. Значит, и его доля есть в этой нелегкой работе. И пусть, как он думал, не хождение в народ разбудит крестьян к революционной борьбе, пусть долгие годы будут отделять жатву от посева, но лучше смелая, безрассудная деятельность, чем мудрое безделье.

– Я бы, наверное, так не смогла, – призналась Зина. – Надо иметь особые нервы. Женщина никогда не справится с этим.

– Среди революционеров есть и женщины.

– Это героини. У меня не хватило бы сил. Отказаться от роскоши, от старых привычек – это одно. Я сама теперь живу не так, как раньше. Но принести в жертву всю себя! Отказаться от материнства! Не у каждой на это достанет сил.

– Зачем же отказываться от материнства?

– Разве можно быть революционером и заводить семью?

– Почему бы и нет?

– По-моему, нет революционеров, у которых были бы семьи.

– Так я вас познакомлю с ними!

Она недоверчиво посмотрела на него.

– Это какие-нибудь ненастоящие революционеры. Эмигранты.

– Эмигранты, – засмеялся Лопатин, – но революционеры самые настоящие. И я вас непременно познакомлю с ними! Точнее – с одним. С ним в первую очередь. Вы сами увидите, какие могут быть революционеры, какие у них жены и какие дети!

– А кто это такой?

– Вот погодите, приедем в Лондон, мы к ним сразу пойдем. Я очень хочу познакомить вас с ними. И еще я хочу, – добавил он тихо, глядя в ее глаза, – чтобы и у меня когда-нибудь была такая семья.

7

Лицо Петра Лавровича лучилось счастьем. Он, словно Шишкин в иркутской тюрьме, ощупывал Лопатина мягкими руками и приговаривал:

– Вернулся. Наконец-то. Подумать – три года!

Лопатин оглядывал парижский кабинет своего ученого друга. Вернее, не кабинет – комнату, с невысоким потолком, с широким окном в заросший сиренью палисадник. Совсем как в Кадникове.

У Лопатина было такое чувство, будто он никогда и не увозил Лаврова из ссылки.