Герман Лопатин

– Вы имеете в виду Лаврова? – в глазах Маркса сверкнул веселый огонек. – Да, ему не хватает твердости избавиться от предрассудков. Но мне кажется, что участие русских в революционном движении европейских стран будет с каждым годом усиливаться. Вы, русские, и вообще славяне, можете гордиться поведением своих соотечественников в дни Парижской коммуны. У меня хранится письмо Томановской из Парижа. Она прислала его в Генеральный совет в апреле 1871 года.

– Лизы Томановской?

– Да, ее. Я склоняю голову перед бесстрашием и силой этой маленькой женщины. Вот письмо.

Лопатин прочитал:

«По почте писать невозможно, всякая связь прервана, все попадает в руки версальцев[19]. Серрайе, только что избранный в Коммуну и чувствующий себя хорошо, переправил в Сен-Дени семь писем, но в Лондоне они, по-видимому, не получены. Я послала Вам телеграмму из Кале и письмо из Парижа, но с тех пор, несмотря на все поиски и расспросы, я не могла найти никого, кто бы ехал в Лондон. Как вы можете оставаться там в бездействии, в то время как Париж из-за этого на краю гибели? Необходимо во что бы то ни стало агитировать в провинции за помощь нам. Парижское население (известная часть) героически сражается, но мы никогда не думали, что окажемся настолько изолированными. Тем не менее мы до сих пор сохранили все наши позиции. Домбровский[20] сражается хорошо, и Париж действительно революционно настроен. В продовольствии нет недостатка. Вы ведь знаете, что я пессимистка и вижу все в мрачном свете, – поэтому я приготовилась к тому, чтобы умереть в один из ближайших дней на баррикадах…»

Лопатин медленно сложил письмо.

Только тут, в Западной Европе – сначала в Швейцарии, а затем в Лондоне, где жили спасшиеся коммунары, – он по-настоящему стал понимать смысл событий революционной весны 1871 года во французской столице. И только после разговора с Марксом он до конца осознал, какое огромное значение имела борьба парижских рабочих для будущих судеб революции во всех странах Европейского континента.

Слушая Маркса, Лопатин вновь переживал отчаяние и досаду, как тогда в Италии, когда узнал о поражении Гарибальди и понял, что никогда уже не сможет сражаться вместе с ним.

Горько подумалось о том, что судьба словно нарочно обходит его. Он стремится быть там, где опаснее и труднее, а все, что действительно наполнено трудной, опасной и нужной борьбой, проходит без его участия.

Конечно, не к нему взывала Лиза, но, может быть, в ее горьких словах заключалась правда? Если бы там в Париже был он, были сотни других, готовых, как он, отдать свою жизнь ради победы, может быть, тогда события разворачивались бы по-иному? Хотя Маркс убеждает, что эта самоотверженная борьба была обречена на неудачу – слишком велики были силы противника, слишком много ошибок было совершено деятелями Коммуны.

Но от всех этих мыслей не становилось легче.

Лопатин слушал Маркса, спрашивал, чувствовал тепло его улыбки и невольно вспоминал их первый разговор, первую встречу.

Тогда точно так же, чуть слышно, поскрипывали под ковром половицы, звучал ровный голос, на раскрытом окне полоскал занавеску легкий ветер.

Только тогда не было внизу, на первом этаже, Зины, а со двора доносился звонкий смех Тусси, которая возилась со своими зверями.

10

Ленхен позвала обедать.

Лопатин спускался по лестнице со второго этажа на первый и видел: у столика возле окна рядом с Женни Маркс – Зина.

Они о чем-то негромко говорили.

Вдруг нараспашку дверь, и в комнате – Тусси!

Да, это была Тусси, черноволосая, огнеглазая, с белозубой улыбкой.

И все-таки не она.

Стройная, стремительная девушка, страшно похожая на ту, прежнюю Тусси и в то же время совершенно новая, бежала к нему навстречу.

Он еще стоял на последней ступеньке, когда она с разлету, едва не сбив с ног, обхватила его шею руками и поцеловала в щеку. Потом так же резко отпустила руки, отодвинулась и наклонила голову, слегка заливаясь краской.

Слегка – потому что с детства была смугла, как арапчонок.

– Дождалась своего кумира? – прятал улыбку в бороде Маркс. – У нее, знаете ли, даже карта Сибири в комнате повешена.