Герман Лопатин

Большую часть своей жизни Глеб Успенский проводил в дороге – то в поезде, то в телеге, то пешком колеся по уездам всех центральных и южных губерний России. Он привозил из поездок горы впечатлений и делился ими, волнуясь, нервничая. На страницах газет и журналов печатались его особенные рассказы-очерки под характерными названиями: «Из деревенского дневника», «Письма с дороги», «С дороги в сторону». Их читали с жадностью. Глеб Успенский был честен и прям. Пожалуй, никто из писателей-современников, если не считать Щедрина и умершего год назад Некрасова, не был так дорог и близок революционной молодежи, как Успенский.

В его доме под Новгородом, в деревне Сябринцы, Лопатин не раз находил пристанище.

– Дело пытаете али от дела лытаете? – оживленно спрашивал Успенский своим глуховатым, словно простуженным голосом, не убирая рук с плеч Лопатина и Кравчинского.

– От дела лытаем.

– Тогда, чур, вместе, – Успенский смотрел в лицо Лопатина: они не виделись около года. – Писал, писал, аж оползни в башке.

– Я думал, вы уехали, – сказал Кравчинский.

– Какое! Мой благодетель потребовал очерк: в счет погашения долга. Крохобор. Без этого не дает аванса. Вот так, добрые молодцы. Сижу и вымучиваю. Жена в деревне без копейки с ребятишками. А в номерах, где я остановился, сейчас концерт. Сосед за стенкой, купец, пропивает денежки с цыганками. Сбежал.

– Да зачем вы, Глеб Иванович, все в этих номерах? – как-то отчаянно вырвалось у Конашевича.

– Черт его знает. Привык, наверное. Да и не засидишься в этом балагане. А долго в Петербурге я не могу. Не могу, Васенька. Душу из меня высасывает этот город.

В голос Успенского просочилась тоска, но тут же пропала. Снова весело и громко:

– Как же я рад, что вас встретил! А вы, Герман, давно приехали?

– Да только что.

– Ах, как хорошо! Я вас всех сто лет не видел. Приезжайте, братцы, ко мне. В деревне сейчас благодать. Такая благодать! А? Раз-то в году можно? А то все врозь да врозь. Рассеяны по лику земли…

Замолчал, сосредоточенно вглядываясь вперед.

– Любопытный был у меня разговор… Ехал я в Ленкорань с одним мужичком. У дороги – поле чем-то засеяно, а чем – не поймешь: зеленая травка кустиками, с проплешинками, словно подергал ее кто-то. «Что тут такое?» – спрашиваю. А он поглядел, головой помотал: «Кто ж его знает, не видно… Должно, какая-нибудь… рассея». «Какая рассея?» «Да откуда я знаю? Посеяли, вот и растет. Рассея».

Успенский убрал руки с плеч, застегнул распахнутый пиджак, поежился:

– Не прав ли народ наш, говорящий не Россия, а Рассея?.. Пространства огромные, а засеяны жидковато, разбросанно, не поймешь чем. Рассея…

– Любопытно, – задумчиво сказал Лопатин.

– Не согласен! – рубанул рукой воздух Конашевич.

– Почему? – спросил Кравчинский.

– Мы-то на что? – молодой бас прокатился над Фонтанкой. – Мы соберем эту рассею!

– Правильно, Вася, правильно. Только зачем так громко?

– Надоело тихо!

И тут вмешалось пятое лицо.

Это было уже как раз на углу Фонтанки и Невского проспекта.

Из-за полосатого приземистого домика вырос городовой:

– Почему шум?

– Никакого шума.

– Нехорошо, господа.

– Какие мы тебе господа? – взорвался Конашевич.

– Спокойно, Вася.

– Да чего с ним спокойно!

Конашевич отодвинул в сторону полицейского. Тот схватил его за рукав. Кравчинский миролюбиво остановил городового за плечо:

– Полно. Выпил немного человек.

Но городовой уже обозлился:

– Не встревайте, господин!

И к Конашевичу.

– Пройдемте.

Лопатин посмотрел кругом – никого. Невский пуст – второй час ночи. Повернулся к городовому:

– Вот что, дядя, ступай своей дорогой, а мы – своей.

Но городовой, не отпуская руку Конашевича, выдернул свисток.

На свист из бокового подъезда большого красного дома – дворца великого князя, брата царя, – один за другим стали выскакивать жандармы.

И, как назло, ни одного извозчика!

Конашевич продолжал бунтовать. Может быть, он и впрямь опьянел?

Городовой отпер дверь полосатого домика.

«Этого еще не хватало!» Лопатин решительно опустил руку в карман.

От Сергея не ускользнуло его движение, он шепнул: «Стрелять не надо. Во дворце еще есть охрана, а Глеб Иванович быстро бегать не может». И первым нанес удар одному жандарму. Тот охнул, отшатнулся и схватился за скулу. Но два других тут же набросились на Сергея сзади и стали выворачивать ему руки.

Это произошло в какие-нибудь пять секунд. За это время Лопатин ударом кулака по голове повалил городового на тротуар. И в следующий же миг ему уже пришлось бороться с пятью жандармами.

Самому сильному, Васе Конашевичу, удалось сбить с ног четырех, но жандармы одолевали. Силы были неравными.

До самого последнего момента Лопатину казалось, что можно будет отбиться, и до самого последнего момента он так и не вынул револьвера. Он помнил слова Сергея. Что будет, если в самом деле еще прибегут жандармы? На своих ногах из центра города не спасешься. Догонят на лошадях. А Глеб Иванович отбивается уже из последних сил…

Первым в дощатый домик втолкнули Успенского. Через несколько минут, после борьбы, – остальных.