Герман Лопатин

Дверь захлопнулась. Щелкнул замок. Друзья оказались в темноте, в тесноте – в утробе бревенчатого дома-будки, в которую запирали нарушителей порядка.

Такие будки торчали на всех проспектах столицы.

– Пусть посидят господа хорошие! – раздался за стеной голос городового. – А утречком мы за ними каретку – и в участок. Там разберутся.

Удаляясь, затихли его шаги.

Хлопнула дверь – жандармы возвращались в дежурную.

Лопатин потрогал бревна: «Неужели все? Так глупо?» Он не мог в это поверить, не мог опомниться.

– Это все я виноват! – с отчаянием вырвалось у Успенского.

– Не надо волноваться, – спокойно сказал Кравчинский. – Выручай, Вася. Ты впутал, тебе и действовать.

Лопатин почувствовал рядом тяжелое дыхание Конашевича. Дом заскрипел, качнулся… и вдруг в углу возникла щель. Свет уличного фонаря очертил могучую фигуру: упираясь в одну стену спиной, а в другую ногами, Конашевич раздвигал на стыке тяжелые бревна.

– Однажды он в деревне избу покрепче своротил, – посмеиваясь, говорил Кравчинский, помогая Конашевичу.

«Вот так силушка!» – восхитился Лопатин и тоже налег на стену плечом.

Через минуту щель была достаточно широка.

«Представляю рожу городового», – весело подумал Лопатин и ступил на тротуар.

6

Кравчинский не пощадил Конашевича.

Назвал его балаболкой, бессмысленным крикуном, семинаристом и Дон-Кихотом. Во все эти прозвища проскользнул бы юморок, если бы не лицо и голос Сергея.

Под конец он сказал холодно:

– Запомни, Василий, раз и навсегда: для себя ты больше не существуешь. Ты в организации. Бесшабашничать не позволю – расплачиваешься не ты один. Еще раз сорвешься – пеняй на себя.

Конашевич сидел убитый. Не знал, куда деть огромные руки. Не смел поднять глаз. Лицо его, розовощекое, с едва пробивающимися усами и бородкой, было несчастным.

Большой обиженный ребенок, который хотел как лучше, а вот все вышло кувырком.

Лопатину он напомнил сына. Тот тоже, бывало, набедокурит, а потом сидит виноватый, растерянный, вот-вот заплачет.

Ему было искренне жаль Василия. Несмотря на его горячность, которая едва не стоила им всем свободы, после этого эпизода он почувствовал к нему куда большую симпатию, чем во время знакомства.

Лопатин понимал: этому двадцатилетнему богатырю страшно трудно обуздать свою натуру. Но он шел на это! В нем, как и в его друзьях, горела куда более могучая страсть. Она, конечно, подчинит себе все. Но пока это произойдет, пока пылкий юноша станет таким же сдержанным, осмотрительным и твердым, как, скажем, Сергей, она причинит ему еще немало огорчений.

Сергей прав, когда говорит так круто. Дисциплина – пульс организации. Это сказал Маркс.

Но на миг Лопатин представил: вдруг и ему придется подчиняться таким же властным приказам товарища по борьбе – и почувствовал смутный протест.

Он сам отказывался во имя борьбы от многого, заставлял себя делать не то, что хотелось бы лично ему, Герману Лопатину, естественнику, ученому, семьянину, а чего требовала польза общего дела. Он поступал так сам, без приказа со стороны, по велению своей совести.

Маркс и Энгельс частенько дружески подтрунивали над этой его подчеркнутой самостоятельностью, но он не считал, что совершает ошибку. Ему всегда казалось: он принесет больше пользы революционному движению, если станет подчиняться только своим собственным приказам. Он охотно выполнял просьбы товарищей по борьбе, но не любил, когда ему приказывали сделать что-то, и почему-то был уверен, что поступает правильно.

7

В этот приезд из-за границы Лопатин доставил в Россию шрифты.

Вместе с Сергеем в один из вечеров он повез их туда, где готовили журнал «Земля и воля».

Осенью должен был печататься первый номер, но Сергей сказал, что согласия в редакции уже нет; вряд ли выйдет больше трех-четырех номеров: одни из землевольцев хотят продолжать мирную пропаганду народников, другие отвергают ее.

– Скоро окончательный раскол, – говорил он по дороге, – «Земля и воля» перестанет существовать. Как мы назовем нашу новую группу, не знаю. Дело не в названии. Мы хотим действовать. Тебе, Герман, по-моему, надо перейти к нам.

«Ты же прирожденный агитатор, – усмехнулся про себя Лопатин. – Бьет в одну точку не отступаясь».

И вслух:

– Не наседай, Сергей. Делать меня членом новой партии пока необходимости нет. А от работы я никогда не бегал.

– Не о том речь, – сердито сказал Кравчинский.

Не доезжая до места, пересели на другого извозчика, а потом, отпустив и его, пошли пешком. В километре от того дома, где прятали типографию, расстались и, пропетляв по переулкам и проходным дворам около получаса, вошли порознь в парадную большого здания неподалеку от греческой церкви.

На условный стук Лопатину открыли дверь, проводили по коридору в комнату, окна которой были задернуты плотными гардинами.

В комнате горела настольная лампа.

Лопатин огляделся.

В одном из углов стояла кушетка, в другом – стол. Под лампой, в самом светлом месте, громоздилась чугунная рама печатного станка. Рядом с ним – самодельный реал с наборной кассой и маленький стол – на нем валик для краски.