Герман Лопатин

То ли оно относилось к ним, революционерам, которые не могут почему-то понять, как любит и уважает их он, патриарх русской литературы. То ли к нему самому: вот и еще один роман написан, и снова со всех сторон ругают, и, кажется, в самом деле не смог сказать главного. Не смог. Это не то что не захотел. Но от этого разве легче?

– Если достанет сил, – сказал Тургенев, – я напишу о вас. – И тихо повторил: – Если достанет…

11

23 ноября, в пятницу, Лопатин писал Энгельсу из Парижа:

«Мой дорогой Энгельс!

Большое спасибо за Вашего „Дюринга“[21]; я нашел его вместе с Вашим письмом у себя на столе по приезде из России, где я провел последние четыре месяца. Трудно передать Вам свои впечатления, да еще на языке, которым я так плохо владею. Итак, буду краток.

Социалистическая пропаганда среди крестьян, по-видимому, почти прекратилась. Наиболее энергичные из революционеров перешли, инстинктивно, на путь чисто политической борьбы, хотя и не имеют еще нравственного мужества открыто сознаться в этом. Эта политическая борьба носит, правда, пока чрезвычайно узкий характер, ограничиваясь исключительно актами мести против некоторых лиц и попытками освободить отдельных товарищей. Что касается общества вообще, то оно постепенно теряет последние крохи уважения к правительству и нередко взирает с сочувствием на действия крайней партии.

…Я не знаю, хватит ли у меня сил долго оставаться за границей, но зиму я думаю провести в Париже, чтобы закончить заказанную работу и заработать немного денег.

Надеюсь, что Марксы, так же как и Вы и все Ваши, чувствуют себя хорошо?

…Крепко жму Вашу руку. Сердечный привет Вашей семье и Марксам.

Преданный Вам

Г. Лопатин».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Я – практик 1883 год

1

Была уже ночь, когда пароходик чиркнул бортом о дебаркадер.

Дебаркадер крохотный, вроде деревенской купальни. На нем всего один тусклый фонарь: едва разгоняет мрак в двух метрах вокруг себя.

Пароходик на несколько секунд прижался к пристани, потом отвалил и пропал во тьме. Сторож убрался в свою каморку. Лопатин один.

За спиной сонно струится Сена. Воды не видно, но ее движение ощущается по тихому журчанию у бортов пристаньки, по свежим влажным волнам воздуха из мрака, от середины реки.

Лопатин шагнул вперед не видя, но чувствуя: где-нибудь здесь сходни. Действительно, доски под ногами стали пружинить. Зашагал смелей.

Вдруг порыв ветра сдул с головы панаму. Лопатин на ходу расстегнул саквояж, стал доставать фуражку и выронил связку ключей. Они ударились о доски и юркнули в воду, слышен был легкий всплеск.

Лопатин потянулся, чтобы взяться за перила, но перил почему-то не оказалось, и полетел в воду.

Вынырнув, ухватился за какую-то веревку, подтянулся и оказался возле борта лодки. Борт был высокий, забраться в лодку не удавалось: одна рука держала саквояж.

Шли минуты, рука затекала. Дна под ногами не было. Холодное течение, казалось, стервенело. Отпусти веревку – сразу же унесет черт знает куда.

– For help![22] – крикнул Лопатин.

Ответа нет. По-прежнему тихо струится река и таращится черная ночь.

– Pretez moi la main quelquan![23].

И на этот призыв никто не ответил. Сторож, по-видимому, или был глух или завалился спать.

Как ни опасно было рисковать, Лопатин толчком швырнул саквояж вверх, туда, где за бортом должна была быть внутренность лодки.

По удару определил: попал точно. Теперь, когда освободилась вторая рука, действовать стало легче. Держась за веревку, перебрался через борт в лодку, а оттуда – на сходни. Это уже не составляло труда. Ступив с шатающихся досок на твердый берег, сказал сам себе вслух: «All right»[24] – и без задержки пошагал по дороге, которая противно заскрипела гравием под башмаками.

2

Сверху, справа и слева дорогу сдавливали темные массы облачного неба и деревьев.