Герман Лопатин

– Зина, неужели ты не понимаешь, что это невозможно? Если хочешь полную откровенность, то я должен тебе сообщить: вчера я дал согласие войти в Исполнительный комитет «Народной воли»!

– А как же твоя знаменитая независимость, свобода?

– Теперь не такое время.

– У тебя всегда – не такое!

– Ты должна понять. Не такое. Комитет разгромлен, осталось несколько человек. Было бы трусостью, малодушием и предательством, если бы я этого не сделал. Дважды я уже оказывался в стороне, когда революционеры бились из последних сил. Я нужен им не здесь, а в России.

– Но почему ты? Все ты! А твои друзья, которых ты ставишь себе в пример, сидят под защитой…

– Кого ты имеешь в виду?

– Кого? Хотя бы Энгельса.

– Как ты можешь, Зина! Когда требовалось, Энгельс сражался вместе с восставшим народом. Да что об этом говорить!

– Нечего. Правильно. Я женщина. Неразумная, несознательная женщина. Но я не хочу жить так, как требуешь ты.

– Я ничего не требую.

– Вот и хорошо. Так будет проще. Мы с Бруно будем жить отдельно.

– Как хочешь, – у Лопатина не было больше сил спорить, – мы поговорим об этом завтра. Я тоже устал. Я пойду посмотрю Бруно.

Он тихо прошел в соседнюю комнату и остановился над детской кроватью.

Свет сюда слабо проникал, но Лопатин хорошо видел, как сладко и безмятежно спал семилетний человек. Его сын. Тот, кому жить в свободном обществе, за которое борется отец. Bruno Hermann Robert Bart. Подданный ее величества королевы Великобритании. Так он записан в метрическом свидетельстве (это стоило отцу в свое время только маленькой ложной присяги в Лондоне). Сын русского революционера, Бруно Германович Лопатин. Французскую фамилию Барт он отбросит, когда Россия станет свободной. Он должен быть свободным человеком! Свободным и гордым! Как тот революционер в науке, именем которого назван.

4

Лавров молча обнял Лопатина, ссутулясь, подошел к столу и взял белый телеграфный бланк. Пальцы Петра Лавровича дрожали. Протянул телеграмму Лопатину:

– Вот. Получил вчера.

Лопатин пробежал глазами строчки, но их смысл был настолько чудовищен, что в первый момент он просто им не поверил.

Провел рукой по глазам и снова, медленно цепенея, прочитал:

«Отец скончался в среду. Элеонора».

У него и Лаврова была только одна знакомая Элеонора – Тусси!

Страшное слово «смерть» не могло, не имело права, не властно было стоять рядом со словом «отец».

Но оно стояло.

Ошибки быть не могло. Лондонский и парижский телеграфы славились своей точностью.

«Отец скончался в среду…»

Наморщил лоб, соображая, какой день недели нынче. Но рассчитать не удалось, не мог даже вспомнить числа. Со счета сбился, собственно, еще на границе, когда трое суток вместе с литовскими контрабандистами на какой-то мызе дожидался благоприятной погоды. А потом – задержка в Германии, на границе Франции…

Мог ли он представить, что происходило в это время на Мейтленд-род в маленькой, знакомой до каждой трещинки в паркете квартире Марксов!

Карла Маркса нет.

Невозможно в это поверить.

Ему ведь исполнилось всего шестьдесят пять.

Как же теперь будет без него?

Лопатин, не шевелясь, держал в заледеневших пальцах бланк телеграммы.

Вспоминал лицо Маркса, его походку, жесты, голос…

Прошел час или два. Лопатин и Лавров молчали.

Потом Лопатин присел к столу, пододвинул чернильницу, бумагу, взял перо.

Он писал Элеоноре:

«Маркс умер как раз в тот день, когда я переходил границу России. Таким образом, задержка в несколько дней лишила меня радости еще раз в жизни обнять этого человека, которого я любил как друга, уважал как учителя и почитал как отца».

Перо остановилось.

Лопатин оторвал взгляд от бумаги.

Теперь, когда сам написал о смерти Маркса, мысль об этом с новой силой обожгла его.

Он не мог писать дальше.

Смотрел перед собой, в окно, в ночь, которая привалилась к стеклу, и ему казалось: он видит перед собой эту жестокую, враждебную людям тьму, которая поглотила еще одного человека.

Тьму застилало слезами. Лопатин плакал.

5

В черные дни марта 1883 года он дрогнул. Жил и действовал больше по привычке, мучительно осваиваясь с новым для себя состоянием, в котором мысли о любимом друге и семье являлись мыслями об утраченном.

Стронуться с мертвой точки помогло письмо Исполнительного комитета «Народной воли», – вернее, двух людей: Ошаниной и Тихомирова. Они спаслись после повальных арестов среди народовольцев и просили приехать в Петербург.

Лопатин и раньше соглашался с Марксом и Энгельсом в том, что надо воевать с русским правительством, но считал: ослабить его страшную власть сможет лишь удар извне. Теперь же приходил к другому выводу. Удар должен произойти изнутри. И силу, способную нанести такой удар, он увидел в народовольцах. Его вступление в партию (услуги народовольцам он оказывал и раньше) завершало многолетний спор между ним и Марксом. Он знал, Маркс одобрил бы его поступок.