Герман Лопатин

Лопатин знал: километр надо идти по дороге, потом покажется деревня, с острым шпилем церкви. Возле церкви, если стать к ней лицом, направо – дом. Тут и слепой не ошибется. Только вот деревню бы не пропустить: идешь и в самом деле как слепой. К тому же – мокрый. Если рассказать кому-нибудь, – обсмеют. Бывалый революционер, только что на границе перехитривший жандармов, кувырнулся со сходней в воду у какой-то французской деревеньки; потерял панаму, фуражку, ключи от письменного стола (теперь придется взламывать) и в довершение всего едва не утопил саквояж с важными документами. Материал для фельетониста.

Однако хорошее настроение не покидало. Все-таки выбрался. А главное – через какие-нибудь полчаса увидит Зину и Бруно.

Зина, конечно, сначала поворчит, но потом, как обычно, сменит гнев на милость. У нее всегда так.

Деревенька не появлялась. Лопатин прикинул: шагает уже минут двадцать. Неужели проскочил?

И тут, прогоняя тревогу, за деревьями брехнула почуявшая человека собака.

Острая крыша церкви четко зачернела на фоне темного неба.

Лопатин повернулся к паперти, нащупал ограду, открыл калитку и по каменной дорожке вошел во двор.

Как всегда по возвращении из России, им владело легкое, острое в первые недели чувство свободы. Оно особенно давало себя знать сейчас – ночью, в незнакомом месте, среди чужого двора, куда проник тихо, словно конспиратор.

Но конспирировать было незачем.

На крыльце он тщательно вытер подошвы башмаков (Зина страшная аккуратница и не любит, когда лезут в комнаты с грязными ногами), осторожно постучал в окно справа от крыльца.

Оконная рама скрипнула, и оттуда, из глубины дома, знакомый голос спросил по-французски:

– Кто там?

– Я.

– Господи!

3

Зина прижалась к нему и тут же отпрянула:

– Ты весь мокрый, Герман! Что с тобой?

– Купался.

– Не шути. На дворе март. Ты же простудишься. Почему ночью?

– Пароходик сломался. Знаешь французские пароходики? Дай во что-нибудь переодеться.

Зина засветила огонь.

– Почему ты не предупредил, что приедешь?

– Лучше экспромтом.

– Я устала от твоих экспромтов.

В голосе – раздражение.

Посмотрел в ее лицо. Не ошибся ли? Почему этот недружелюбный тон? Не обычная ее воркотня, а именно раздражение?

Подошел к ней, взял за плечи:

– Что с тобой, Зина?

– Со мной? Ничего, – нервно усмехнулась она. – С тобой что? Посмотри на себя!

– Что во мне такого? Я переоделся. Сухой. Правда, голодный.

– И я голодная! Голодная по спокойной человеческой жизни! Господи, когда же это кончится? Вечные тревоги, тревоги, тревоги. За десять лет – ни минуты покоя. Всякий раз ждешь, что тебя арестуют. Ты ведь уже не мальчишка, Герман, пора остепениться…

– Ты перенервничала…

– Нет, не перенервничала. Я тут без тебя многое передумала… У каждой женщины семья, муж… А у меня? То в тюрьме, то в ссылке. А как вырвется – дома опять не сидит: в Лондон ему надо, в Париж, в Женеву… Бруно месяцами тебя не видит… Посмотри, раньше у меня этих морщин не было.

– Годы идут, Зина.

– Ну и что? Я прекрасно знаю! Все знаю! Что жила в коммуне и была нигилисткой, что получила бакалаврский диплом в Париже и русский – на домашнюю учительницу. Что горела революцией и, как девчонка, влюбилась в Германа Лопатина. Еще бы – он герой! Он спасал Чернышевского!

– Прошу тебя, Зина, успокойся.

– Я успокоюсь, успокоюсь, – она заплакала, – ты извини. Я сейчас… Но пойми, я не могу так вечно. Я сочувствую твоим взглядам, но мне уже тридцать лет… Я устала, Герман. Больше не могу.

– Что же ты предлагаешь? – грустно спросил он.

– Займись спокойной работой. Ты же ученый, ты же можешь писать… Лучше других. Мне Петр Лаврович говорил.

– Что же он тебе говорил?

– Ничего, ничего… поверь. Но нельзя же так все время. У тебя растет сын. Ты должен думать о нем.

– Я думаю! И я – ты всегда была согласна со мной, – я не хочу, чтобы он, когда вырастет, краснел за отца.

– Но ведь ты же можешь стать знаменитым ученым. Тебя так ценит Маркс. Боже, как я мечтала, что ты наконец займешься наукой!.. Ведь я совсем не такая плохая, как тебе кажется… Я все понимаю.

– Если бы ты все понимала.

– Нет, понимаю! Практической революционной работой могут заниматься другие!

– Ну что ты говоришь, Зина!

– Да, другие! Тебе тридцать восемь, у тебя четырнадцать лет нет покоя. Ты имеешь право отдохнуть. Пусть молодежь – в России, а ты – тут… Почему Лавров может, а ты нет?

– Потому что, кроме теоретических познаний, я – практик, а Петр Лаврович в практических делах почти ребенок. Он провалится при первом же переходе через границу. В данный момент я нужен как практик! Пожалуйста, не будем продолжать этот разговор.

– А я прошу тебя, Герман, договорить все до конца. Бруно спит. Так удобнее.

– Хорошо, – устало сказал Лопатин.

– Ты не можешь бросить свою деятельность. Я не могу так больше жить. Вывод напрашивается сам собой.

– Знаешь что? – сказал ласково Лопатин и обнял жену за плечи. – Сейчас ночь, нервы у нас взвинчены. Отложим до утра. Утро вечера всегда мудренее.

– Нет, Герман, это серьезно. Ты должен или бросить свою деятельность…