Герман Лопатин

– Физиономия провокатора. Держу пари, что он служит в охранке.

– Вы полагаете, у каждого, кто состоит на службе в полиции, такие… характерные черты?

– Проверено. Я с этими типами не первый год знаюсь.

– Я бы ни за что не догадался.

– Опыт, дорогой Петр Алексеевич, опыт.

Дегаев – по конспиративной кличке Петр Алексеевич – оживился:

– Не заказать ли нам чего-нибудь… такого?

– Непременно.

– Грибки у них отменные, маринованные. Нынешнего урожая. Не возражаете?

– Отчего же? Не возражаю.

– И беленькой графинчик?

– Графинчик?

– Не великий.

– Ну, если не великий, – пожалуй.

– Вот и отлично!

– А вы, я смотрю, знаток.

– Конспиратор, так будет вернее, конспиратор. Уставим стол снедью – вот мы и завсегдатаи.

– Ну, давайте, распоряжайтесь.

Вскоре и в самом деле они нисколько не отличались от завзятых посетителей знаменитого трактира. Заткнув за галстуки салфетки, не спеша резали на ломтики ветчину, пронзали вилками крепкие шляпки грибов и опрокидывали граненые рюмки.

Все шло как у добропорядочных людей: руки двигались, рты жевали.

Лопатин знал свою норму. Мог выпить много и не опьянеть. Поэтому спокойно наполнял рюмки, равно наливая себе и Дегаеву, себе – даже несколько полнее. Дегаев не смог бы его заподозрить ни в чем.

На весь зал гремел горластый оркестрион[26]. Его бравурная музыка заглушала слова, и можно было не беспокоиться, что тебя услышит кто-нибудь посторонний.

– Харчевня! – громко заявил Лопатин. – Столичная, а все равно харчевня! Но, признаюсь вам, как хочется вдруг в такую вот харчевню, когда живешь за границей! В Англии или Франции все, знаете, не то.

– Справедливо!

– А еще, помню, очень хотелось послушать этой дурацкой музыки, когда в Петропавловке сидел. Тишина там гробовая. Не приходилось?

– Нет. Я ведь отбывал заключение не в Петербурге.

– Ах да, простите. Я знаю – в Киеве. Вы говорили.

– Там тоже тишина.

– А порядки – строгие?

– Как сказать? Я толком узнать не успел.

– Вы так и не рассказывали, – подхватил Лопатин, – как вам удалось бежать.

– Что говорить? – Минуту назад размягченное лицо Дегаева вновь замкнулось. – Бежал. Вы разве не бегали?

– Бегал. Потому и любопытно.

– Только поэтому?

– А почему бы еще?

– Кое-кто меня обвиняет.

– В чем?

– Говорят, сам бежал, а другим не помог.

– Вы серьезно?

– Так говорят.

– Бросьте! Кому было бы легче, если бы вы остались за решеткой?

– Вот и я так думаю. А Салова, между прочим, называет это эгоизмом.

– Она плохо знает устав.

– А разве в уставе что-нибудь есть?

– В параграфе пятом записано: если против арестованного нет улик, он может и должен отрицать всякую связь с Исполнительным комитетом и попытаться любыми средствами выпутаться из дела.

– Вы верно помните?

– Еще бы. Я – новообращенный, у меня в памяти устав свежее.

– Вот неожиданность! А я себя словно виноватым перед своими чувствую.

Дегаев склонился над тарелкой, быстро-быстро захлопал белесыми ресницами, беззвучно засмеялся:

– Устав-то я и не приметил!

– Ну, а как бежали, помните?

– Помню. В бочке.

Он снова зашелся смехом.

– Для воды?

– А вы знаете?

– Про вас – нет. Вообще знаю.

– Так что же рассказывать? Все было просто, я даже сам не ожидал. На прогулке прикатили из второго двора водовозку. Солдат куда-то вышел. Я поднял крышку – гляжу: воды нет. Значит, привозили, вылили. Гуляло нас человек десять. «Ребята, – говорю, – рискну». Хватятся – карцер, а не хватятся, может быть, и пронесет. Забрался внутрь, и крышкой меня прикрыли. А через минуту чувствую – поехали… Поехали, поехали и выехали.

– А где выбрались?

– У Днепра. Я по стуку понял, что на лед выехали. Не стал ждать, когда водовоз крышку откроет, сам вылез. Он – «батюшки!»

– Пытался задержать?

– Пытался. Только я сверху спрыгнул ему на голову и придушил. Пока он барахтался да в себя приходил, я – в кусты, по берегу – и в город, в слободку. На квартиру.

Все получалось, как в сказке. Но Лопатин знал: именно вот такие рискованные предприятия часто и оканчиваются полной удачей.

Однако, глядя на собеседника, не мог поверить, что такой счастливый побег совершил этот вот щуплый человек с мигающими блеклыми глазами.

Пока длилась пауза, память подсказала вопрос:

– У ворот бочку проверяли?

Хитроумный способ бегства в бочке был выдуман давно, и о нем должны были знать не только революционеры.

– Нет. Как говорится, и на старуху бывает проруха.

Но Лопатин уже чувствовал: не отстанет от Дегаева, пока не выяснит все.

– Как же вы в зимней одежде пролезли? Отверстия у этих бочек…

Показал руками.

– Не доверяете? – покачал головой Дегаев. – А я ведь кофту ватную снял, прежде чем в бочку лезть. Снял-с.

– Это дело другое. А ехать долго пришлось?

– С четверть часика.

– А, может быть, побольше?

– Может быть, и больше.

– С полчаса?

– Не помню.

– Зато я помню, где тюрьма, где Днепр, где воду берут.

– Так что же?

– Замерзли вы в обледенелой бочке.

– Нет, не очень.

– А я полагаю – зуб на зуб не попадал и руки скрючило. Мороз-то в декабре в Киеве до двадцати доходил. Забыли?

– Забыл.

– Дайте руку.

Лопатин взял тонкую в кисти руку Дегаева, поставил ее локтем на стол, уперся ладонью в ладонь.

– Ну, кто кого?