Глаза хаски

– Не забывай: люди – как вино. У одних молодость – достоинство, а у других – грех.

17

В воскресенье отец отвез меня на машине в Палермо, чтобы передать Эсекьелю.

По дороге он не произнес ни слова, зато, когда мы добрались, весь рассыпался в предостережениях и предложил Эсекьелю денег на мой билет.

Наконец мы отделались от отца, который смотрел на меня так, будто отпускал в океан в шлюпке без весел и спасательного жилета, и сели на 93-й автобус до Авельянеды.

Я не знал, о чем говорить с братом, на моей памяти мы никогда не бывали так долго наедине. Но слова полились сами собой – мы говорили про школу, про Сан-Исидро, а больше всего про бабушку и ее загородное хозяйство. Эсекьель умело подводил разговор к темам, в которых я чувствовал себя уютно, и избегал тех, что были мне неприятны.

Когда мы вышли из автобуса и зашагали к стадиону, у меня коленки задрожали от волнения. Мы двигались в толпе людей с флагами, в фанатских шапках и футболках.

Меня ошеломила исполинская бетонная громада стадиона, а потом выход команд со всеми полагающимися подробностями: цвета формы, гетры и шорты на фоне зеленого поля, конфетти, петарды и, наконец, невообразимо стройное пение тысяч и тысяч людей.

В какой-то момент я закрыл глаза, чтобы чувствовать все только телом – взгляд всегда немного искажает ощущения. Крики и бетон, вибрирующий под ногами.

Не знаю, сколько времени я так просидел. Когда открыл глаза, оказалось, что я плачу. Я сказал Эсекьелю:

– Спасибо. Это круто.

И он меня обнял. Мне стало так хорошо. Мы тогда, насколько я помню, обнялись впервые в жизни.

Начался матч – собственно, ради чего мы и пришли.

Матч был ужасный.

Можно было подумать, что мяч раскаленный и каждый игрок старается просто пнуть его подальше от себя, никто даже не старался хотя бы передать пас. Мяч все время болтался где-то в воздухе. Полный кошмар.

Сыграли в сухую ничью.

Мы медленно шли от стадиона по узким улицам. Солнце садилось.

Я был счастлив. Несмотря на матч, вечер удался. Мы были осипшие и потные.

– Если «Рейсинг» и дальше так будет играть, я не доживу, пока он выйдет в чемпионы, – сказал Эсекьель.

Смерть. Снова над нами закружила хищная птица. Вечер рассыпался на куски. Мне показалось, что конфетти при выходе команд были сплошь черные. А фанаты пели погребальные песни.

Смерть.

Эсекьель встрепал мне волосы. Видимо, у меня всё на лице было написано, потому что он расхохотался.

– Ну не буквально же. Если «Рейсинг» и дальше будет так играть, ты тоже не доживешь до его чемпионства.

Теперь уже мы оба рассмеялись.

* * *

Эсекьель довез меня до дому, но заходить не стал, сказал, ему завтра рано вставать. Я вдруг понял, что ничего не знаю о его жизни: что он делает, на что живет, работает или нет. Решил выяснить при следующей встрече.

Я хотел, чтобы он рассказал мне о себе.

Дома меня встретили так, будто я в самом деле переплыл океан в шлюпке. Мама спросила, не случилось ли со мной чего плохого, хорошо ли я себя чувствую и хочу ли есть. Я сказал: нет, да, нет. Отец промолчал. Подождал, пока я приму душ, и пригласил «на беседу».

У меня вряд ли получится передать здесь эту «беседу», потому что на самом деле это был долгий монолог, прерываемый только моими мольбами и всхлипами.

Вот что примерно сказал мне отец в то воскресенье, обещавшее стать самым счастливым днем в моей жизни. Первое: его несказанно удивляет мой интерес к футболу, свидетельствующий о том, что он, отец, меня запустил, ну да теперь он исправится. В конце концов, это он привил мне любовь к спорту, и моей страсти противиться не станет и даже сам будет ходить со мной на футбол, если я захочу, но, разумеется, в дорогой сектор, как приличные люди, а не в «народный», куда ходили мы с Эсекьелем и куда ходят вандалы.

Второе: мои отношения с братом. Я никогда не проявлял к ним склонности, и отец считает, что это правильно и должно так продолжаться. Эсекьель подарил мне прекрасный диск «с современной музыкой», свозил на автобусе до Авельянеды, сводил на футбол, но на этом всё. «Нездорово» одиннадцатилетнему ребенку шататься с двадцатичетырехлетним взрослым, будь они хоть сто раз родные братья.

Третье: он понимает, что у меня начинается созревание, мое тело меняется и, возможно, у меня есть какие-то вопросы или сомнения. В таком случае я могу обратиться к нему – он ведь все-таки мой отец, он подарил мне жизнь и воспитал меня.

Я должен ему довериться.

И четвертое: он запрещает мне видеться с Эсекьелем не на семейных встречах. Все это, само собой, «ради моего же блага», и «потом я еще буду ему благодарен».

Как всегда, отец оставил последнее слово за собой, поднялся и ушел.

А я долго сидел у него в кабинете и плакал.

Когда я вышел, все уже легли спать. На меня снова навалилась куча непонятного, и я чувствовал, что в этот мир что-то не вписывается.

И это что-то – я сам.

18