Гнездо синицы

Стоило прищуриться, глядя на тусклый дежурный свет, и лампочка тут же перерастала в дрожащую комету, сквозь хвост которой просачивались в вагон чёрно-белые сюжеты и дефекты киноплёнки. Комета, недолго помаячив на горизонте, превращалась в морского ежа из «Андалузского пса»[167], и дальше я почти насильно обращался к твоему образу, выгуливающему на поводке оторванную кисть[168]. Ты стояла посреди оживлённого перекрёстка, автомобили едва не сбивали тебя на огромной скорости, и отчего-то это зрелище вызывало плотское возбуждение, и чем ближе к тебе оказывалась машина, тем оно сильнее завладевало моим телом, и одновременно – меня бесконечно раздражала даже не вся эта заразная несвязанность, а непонимание того, кто есть ты и почему образ из случайного вдруг становился именно твоим. Как и в фильме, сцены моей жизни перетекали одна в другую, начиная с марта, а далее в апрель, май, и вот теперь – июнь, 19, и так по кругу. Иногда плавно, иногда обрывками вспыхивали и гасли чёрно-белые вставки с вкраплениями сцен изнасилований и убийств. Это и есть память, утробная первооснова человека? Я никогда этого не замечал, глядя на закрытую книгу со стороны, а теперь, пробегая большим пальцем по её краешку (Атанесян, 1998), я всякий раз встречаю здесь тебя (или точнее – не встречаю). Пока я возмущаюсь несправедливым захватом моих грёз, киноплёнка с характерным треском рвётся. В бреду я вскакиваю с промокшего насквозь матраса, непременно ударяясь челом о верхнюю полку, и начинаю судорожно ощупывать своё тело: руки, голова, колени и ступни – как и каждый из сотни моих соседей. То тут, то там раздавались резкие хриплые вздохи (какими обычно заканчивается апноэ), затем следовали удары лбами, ощупывания и только затем – выдохи – живы, на месте.

Все раненые почти в унисон погружались в опьяняющее единство коллективной души, затем выныривали из него, и тогда из разных углов вагона слышались стоны тех, кому повезло меньше: к своему кошмару, они обнаруживали на месте конечностей ещё не успевшие затянуться культи. Вновь погружаясь в полудрёму, я в равной мере ощущаю их боль как свою собственную и растерянность – невыносимо, но наваждение это обычно длится недолго: на смену беспомощному вою, полному отчаяния и страха осознания, быстро приходит отрадная мысль – покалеченным закрыта дорога туда. Впереди лишь желанный тыл, может быть, даже пенсия, и можно будет сколько угодно изучать страницы девиц или уйти жить в лес. В лесу неплохо на самом деле.

Строить скромно стены сказок,
Не пеняя на рассудок,
Пол стелить холстом для красок,
Тихо мямлить своды букв…

Однажды посреди ночи я, так до конца и не стряхнув с себя налёт бессодержательного сновидения, приподнялся (насколько это было возможно) на утыканных занозами локтях и в жуткой духоте выглянул в проход. По вагону, из последних сил переваливаясь с ноги на ногу, шёл старик в чёрном смятом фраке и хирургических перчатках, он опирался на клюку, в другой руке нёс заполненный мусорный пакет; он на минуту остановился напротив одного из лежачих бойцов. Откуда он взялся и куда направлялся – так с ходу и не скажешь. Это показалось мне не столь важным. Да и был ли, собственно, дед? Не успел я задаться этим весьма своевременным в данных обстоятельствах вопросом, как поезд резко затормозил, встревожив полусонных своих детей. В окнах заиграли отблески фонарей, похожие на пузырьки в запотевшем бокале шампанского.

– В РЗК[169]… с собаками идут.

– Что им надо? – спросил кто-то.

– Твою-то мать, снова этот дед… – вырвалось у проводника.

– Что за дед?

– Не к добру это, ох, не к добру…

Значит, старик мне не привиделся. Из дальнейшей беседы проводника с неустановленным лицом я уловил следующее: какое-то время назад было замечено, что не все пассажиры, следовавшие спецрейсом, доезжали до конечной точки. Если вначале разницу в два-три человека между отбывшими и прибывшими сочли за человеческую оплошность, а последующие шесть подсчётов, обнаруживающих ту же недостачу, списали на статистическую ошибку, то когда два месяца назад пропало разом тридцать человек, всё руководство поднялось на уши. Весть об этом дошла до самого-самого верха, откуда была дана истеричная отмашка «обнаружить и избавиться от первопричины любой ценой».

Примерно за полгода до первой массовой пропажи руководство столкнулось со свидетельствами пассажиров о некоем старике, что шастает по вагонам без какой-либо цели. Правда, на эти свидетельства, благодаря известному действию всё тех же расчудесных препаратов, успешно не обращали особого внимания. Притом, судя по описаниям, это не всегда был один и тот же дед. Кто-то описывал его в оранжевом замызганном жилете и строительной каске, другие – в растянутой алкоголичке и трениках с провисшими коленями, третьи – в твидовом модном пиджаке, с сачком для охоты на бабочек. Якобы он появлялся после отбоя в самый тёмный час, и те, перед кем он останавливался, пропадали навсегда…