Гнездо синицы

В таком состоянии я провёл не меньше часа, затем ко мне подошла та самая Лариса из отдела кадров. Женщина около 35 со светло-русыми волосами и круглым лицом, на котором ещё не успели отпечататься морщинки. Она говорила со мной так, будто мы знакомы уже много лет, но я видел её впервые. Формально меня уже тут не было, да и никогда не было. Чешуя сброшена, осталась лишь огромная инертная масса лжи, в которую я не могу заглянуть без последствий, но и та уже начала испаряться.

Сентябрь, 19

Озорной воробышек постучал в окно, я сразу высунулся и покормил его ягодами клюквы и брусники. Я держу их в ладони, пока они не подсохнут, и затем кидаю на подоконник. А воробышек – и сам будто протянутая рука, наспех покрашенная под птичку, и два стёклышка вместо глаз.

Сентябрь, 21

Когда-то я и сам был ветром.

Октябрь, 5

Гневно треплют уши болью
Замороченные стены,
Я совсем ничто не помню;
Все мы явно крайне тленны.
Может, потому, что бедны
Мы душой своей несносной,
Или потому, что первым
Я вступил не с той ноги?
Йодом вату я помазал,
Выпил чаю, скушал кашу,
Да остротами промазал
Мимо серого утра.
Рот мой был слегка заполнен
Выраженьями отчаянья,
И в него они не влезли
Кто они? – Не знаю я.
Вот сижу я на кровати,
С уголка легко свисают
Мои ноги, словом, хватит
Раздражать меня печалью.
Я не встану и не лягу,
Потому что обезьяна,
Жалкий шут, паяц упрямый,
Трала-ла, ла-ла, конец.

Двадцать два

– Не перебивайте меня. Мы сопротивляемся, как будто наши личности есть или хотя бы были – существовали в действительности, но нет. Об этом мы дополнительно сообщаем. Нас нет! Меня – Егора нет в действительности, и его нет (Паши), и его нет (Димы). Мы прикрывали его (Стужина) задницу, и так он нас отблагодарил!

– На правах психотерапевта скажу: в этом нет ничего страшного. Мы часто разговариваем сами с собой.

– Никто и не говорит, что это страшно.

– Что же тогда страшно?

– А то, что его и самого нет и никогда не было.

– Кого не было? Стужина?

– Да. Стужин – это бренд, не больше.

– Бред – хотел сказать?

– Тогда чего ты шёпотом говоришь? Боишься, что услышит?

– Нет.

– Ну нет так нет, тебе-то какая разница. Чего бухтеть?

– Не нужно было его будить.

– Как же вы все достали меня. Помолчите хоть минуту.

– Помолчать? Что ты несёшь? Как ты себе это представляешь? Пустая страница? Или, может, страница из точек с запятыми?

– Никак я себе это не представляю! Я не хочу ничего представлять и слышать вас не хочу.

– Много хочешь.

Заброшенная церковь под Бежецком. Мы стоим перед надписью на стене меж двух оконных проёмов в форме вытянутых узких арок. В церковной архитектуре окнам традиционно отводилась роль символического проводника божественного света в мир материальный. Судя по их количеству, а также восточной ориентации, здесь когда-то располагался алтарь. Прошло, должно быть, не одно десятилетие с того момента, как было разбито последнее стекло, что не могло не сказаться на состоянии кладки, а деревянные рамы так и вовсе превратились в труху. Зато теперь ничто не мешает наблюдать, как каскады борщевика[218] всё ближе и ближе подкрадываются к храму.

«Ничего не потеряли?»

А чуть ниже подписано[219]: «дух».

– Это кровь.

– Краска.

– Нет, кровь. Краска бы так легко не сходила.

– Высохшая…

И снова молчим. Холодно до дрожи, меня знобит, адски болит горло. Верно, простуда или грипп. Из всей этой истории нужно сделать какой-то вывод, и желательно поскорее, но в голову, как назло, ничего не идёт, а потому мы продолжаем втупую таращиться на надпись и мёрзнуть. Наконец Дима прерывает молчание:

– Зачем мы вообще пришли?

– Холодно, – отвечает ему Паша.