Годы в Белом доме. Том 2

Нельзя сказать, что шах или его друзья обладали такой мудростью; но следует отметить, не были таковыми и его враги. Самая непримиримая оппозиция шла не от тех, кто хотел большего политического участия в правительстве, а из традиционных кругов тех, кто был вынужден подчиниться рывку модернизации, – землевладельцы, муллы, лишенные привилегий, сторонники старого порядка. Кроме того, оппозиция шла от радикалов, которые посчитали наследственный авторитаризм досадным явлением, преимущественно по той причине, что они хотели заменить его более эффективной структурой власти, основанной на идеологии. Оказались между этими силами настоящие сторонники демократии и толерантности – небольшая группа получивших образование на Западе интеллектуалов, которым было предначертано судьбой подвергнуться гонениям со стороны любого режима, правившего Ираном. Итак, успехи шаха в нарастающей степени оказались подорванными, поскольку чем дальше он продвигался, тем больше врагов себе создавал. И он не был достаточно дальновидным, чтобы создать новые политические институты или пополнить ряды верными ему людьми для того, чтобы поддерживать политическую стабильность.

Нельзя также сказать, что закупки шахом вооружений отвлекали ресурсы от экономического развития, как традиционно критикуют продажи вооружений развивающимся странам. Шах делал и то, и другое. Экономический рост Ирана не замедлялся, и политическое единство не подвергалось воздействию из-за расходов на оборону. Отрезанный от военных поставок, – в любом случае это было бы невозможно в свете готовой доступности британских и французских вооружений, – Иран оказался бы более уязвимым по отношению к давлению извне, не добившись внутренней стабильности. Возможно, это трагический урок истории, что только два вида структур, кажется, способны выдержать удары модернизации: либо тоталитарные правительства, навязывающие свою волю и дисциплину, либо демократические правительства, в которых плюрализм и конституционные традиции уже установлены до начала индустриализации. К сожалению, недавний период предлагает не так уж много новых примеров демократической эволюции в развивающемся мире. Для развивающихся стран одной из привлекательных сторон марксизма (или теперь возврат к теократии) является то, что он предоставляет обоснование для проявления власти и жестких структур, основанных на дисциплине и авторитарности в ходе распада традиционных форм.

Каковы бы ни были прегрешения шаха, боровшегося, наверное, с силами, находящимися за пределами контроля со стороны человека, он был для нас редчайшим из руководителей, безусловным союзником и тем правителем, понимание которым мировой ситуации подкрепляло наше собственное. На протяжении ряда лет я беседовал с ним. В своем восприятии международных тенденций и течений он был в числе производящих самое большое впечатление руководителей, которых я встречал. У него было ясное восприятие важности как глобального, так и регионального баланса сил. Он понимал, что опасности иранской независимости исторически исходили скорее с севера, чем из-за морей. Имея границу в почти две с половиной тысячи километров с Советским Союзом и противостоя все более радикализирующимся правительствам Ирака и Афганистана, он знал, что должен найти какое-то равновесие нарастающему давлению на всех его границах, за исключением границы с Пакистаном. Он мог бы попытаться отклонить нажим, став выразителем мнения Советского Союза в этом районе, проводя политику, которая технически была бы политикой неприсоединения, а фактически антизападной. Он мог бы попытаться сохранить свою независимость путем маневрирования между блоками – во многом так, как это делала Индия, – всегда стараясь, однако, не конфликтовать со сверхдержавой на севере. Он мог бы склониться в нашу сторону, но воспринимать нашу защиту как должное и попытаться, как это делали другие руководители, использовать любой возможный пустяк, играя на соперничестве между сверхдержавами для решения каких-то краткосрочных целей. Вместо этого шах Ирана предпочел дружбу с Соединенными Штатами. Он был восстановлен на троне в 1953 году благодаря американскому влиянию, когда левое правительство было готово свергнуть его. Он никогда этого не забывал. В этом, вероятно, коренилось его чрезвычайное доверие к американским целям и американской доброй воле, и его психологическое разложение, когда он ощутил, что эта дружба испаряется. До некоторой степени излишне, даже болезненно подозрительный в отношении возможных попыток уменьшить его власть, он, тем не менее, сохранил почти наивную веру в Соединенные Штаты. Аналогичным образом он был не готов к американской нерешительности в его час трагедии.