Годы в Белом доме. Том 2

Только три недели спустя Белый дом получил какое-то представление о том, что случилось в Каире. Дональд Бергус, руководитель секции американских интересов в Каире[118], 23 мая встретился с представителями египетского Министерства иностранных дел, чтобы обсудить документ относительно египетской позиции. Когда египтяне попросили совета Бергуса, он явно представил в письменном виде какие-то идеи и оставил эти записи египтянам. Проект Бергуса, когда о нем стало известно, до странного совпадал с официальным египетским предложением, которое в итоге было передано нам Садатом 4 июня. Случившееся было настолько необычайным, что до сих пор я остаюсь убежденным в том, что ни один профессионал-дипломат с опытом Бергуса не сделал бы ничего подобного, не получив указаний со стороны вышестоящих. Все должно было окончиться провалом и поставило бы нас в трудное положение. Когда информация о меморандуме Бергуса просочилась в прессу, Государственный департамент дезавуировал его, заявив, что он не представляет официальную позицию США[119]. Теперь египтяне были сердиты вдвойне, обижены на несогласие с действиями нашего представителя и огорчены тем, что мы не могли реализовать то, что, как они полагали, является нашей собственной идеей. Я был разозлен – мягко говоря – тем, что ни один из этих шагов не был доведен до сведения президента Соединенных Штатов Америки.

А потом взорвалась еще одна новостная бомба, даже еще важнее. 27 мая 1971 года Садат подписал Договор о дружбе с Советским Союзом. В своей автобиографии Садат трактует это соглашение как некую подачку, мазь на рану, советским чувствам после того, как он подверг чистке и посадил в тюрьмы все высшие просоветские элементы в египетской политике[120]. Я сейчас считаю это главной причиной, – хотя никто из нас не понимал Садата в то время. Но, несомненно, этот факт отражал также новую советскую смелость и разочарование Садата сумбурной американской дипломатией. Все это неизбежно насторожило израильтян и еще больше затруднило достижение промежуточного соглашения. Неудивительно, что у Госдепа была более спокойная оценка. Роджерс докладывал Никсону о том, что договор о дружбе «усиливает позиции [Садата] в отношении собственных военных посредством своего упора на долгосрочную военную поддержку. Договор мог бы помочь поддерживать [его] гибкость в урегулировании проблемы Суэцкого канала». (Госдеп и ЦРУ сделали аналогичный анализ договора о дружбе Советского Союза с Индией, подписанного менее чем три месяца спустя.) Я написал президенту 31 мая, что не согласен с оценкой Роджерса:

«Египетская армия зависит от советской поддержки. В свою очередь, Садат в данный момент зависит от своих военных как опоры власти, подвергнув чистке партийный и бюрократический аппарат. Договор, вместо того чтобы укреплять гибкость Садата в плане переговоров по урегулированию вопроса о Суэцком канале, мог предоставить Советскому Союзу право вето в отношении будущих переговоров. Таким образом, каким бы ни был исход переговоров, – и, в конце концов, Советы являются одним из главных выгодоприобретателей от суэцкого урегулирования, – недавние события, не исключено, усилят советское долгосрочное влияние. Несомненно, Советы берут на себя обязательство подключаться так, как они до этого не делали прежде, в случае возобновления враждебных действий».

Не могу сказать, чью трактовку принял Никсон. Единственной моей догадкой является то, что на полях моей памятной записки он выразил свое беспокойство в том плане, что «мы не должны допустить, чтобы это стало предлогом для наращивания поставок оружия Израилю. Нам следует оказывать содействие только в ответ на неопровержимые доказательства советской военной помощи, которую мы оценивали как в значительной степени меняющую баланс сил». Никсон сказал примерно то же самое на пресс-конференции 1 июня. Мы были в опасности оказаться в конфронтации с Египтом, Израилем и Советским Союзом одновременно.