Годы в Белом доме. Том 2

Позднее я пришел к выводу, что Садат – это один из немногих поистине выдающихся руководителей, с которыми я когда-либо встречался. Он обладал тем сочетанием прозорливости и мужества, присущим великим государственным деятелям. У него хватило смелости начать войну, в которой никто не предполагал, что он сможет выстоять, он был достаточно умеренным, чтобы сразу после этого двинуться к миру, и он был мудр, поменяв позиции, устоявшиеся за десятилетия. Но в 1972 году ничто из этого не бросалось в глаза. Садат высказал много невыполненных угроз. На переговорах под эгидой Ярринга он был более гибким, чем его предшественник, но явно еще не отказался от заблуждений Насера, полагая, что может настаивать на невыполнимых требованиях из-за поддержки советского оружия. У нас с ним не было регулярного диалога. Ни одному из наших эмиссаров не удавалось проникнуть за обворожительные манеры, чтобы выяснить, что Садат думал на самом деле. Вплоть до открытия секретного канала в апреле 1972 года большая часть наших серьезных дел осуществлялась через Москву. Моя реакция на этот заход, соответственно, носила по большей части тактический характер: продолжать доводить до сведения Садата бессмысленность его курса, при том, что он начнет диалог, который, как мы надеялись, изменит этот курс.

Таков был фон и для наших дискуссий во время московской встречи в верхах по Ближнему Востоку. Из-за занятости Вьетнамом и договором по ОСВ они прошли только в конце встречи, когда, как мы увидели в Главе IX, во время долгого ночного заседания Громыко и я выработали какие-то «общие рабочие принципы» полного урегулирования; их туманность неизбежно вела к дополнительному вопросу у Садата[123]. Эти принципы были слабее резолюции № 242; они констатировали, что коррективы границ возможны (опустив определение «незначительные», которое стало расхожим в официальных документах); формулировки были неоднозначными по поводу масштабов предполагаемых уходов Израиля. Я так и не понял, почему Громыко принял их, если только причиной не было его переутомление, – в конце концов, он участвовал даже в большем количестве встреч, чем пришлось мне делать в Москве, и работал тоже больше. В любом случае, принципы быстро оказались на переполненной свалке неудавшихся ближневосточных прожектов, – как я и рассчитывал.

Громыко и я также согласились с текстом заключительного коммюнике, которое не предлагало ничего иного, кроме требования мирного урегулирования и одобрения миссии Ярринга. Оно не предлагало никаких конкретных указаний по его достижению или каких-то других переговоров. Это слабенькое коммюнике должно было иметь исторические последствия. Оно произвело «сильный удар» по Египту, как отмечает Садат в своих мемуарах[124]. Как оказалось, это был решающий удар по его отношениям с Советским Союзом.

Все это время к египтянам относились в соответствии с нервирующим опытом нашей дипломатии трех дорожек. Они обменивались посланиями с нами по секретному каналу; они получали советскую версию наших разговоров во время встречи в верхах и моих бесед с Добрыниным[125],[126]; на них продолжали обрушиваться регулярные заходы Государственного департамента с целью добиться согласия Египта на переговоры с участием посредника. Это был, должно быть, ошеломительный комплекс процедур, – хотя Каир оставался в лучшем положении, поскольку знал, какие послания передаются, через Белый дом или через Госдеп. Поскольку ключевые телеграммы Госдепа не только не показывались Белому дому, чтобы получить его добро, а, насколько я могу сейчас сказать, записи госдеповских бесед с ключевыми арабскими представителями даже не направлялись в Белый дом по завершении событий. Таким образом, мы узнавали то, что передавалось по госдеповским каналам только после того, как это обыгрывалось в отчетной телеграмме из какой-то арабской столицы, которую информировал Каир. Так, например, мы долго не знали о секретном заходе к Каиру относительно переговоров через посредника после такого обращения, не знали мы и о беседе Сиско и принца Султана из Саудовской Аравии в июне, – в которой Сиско пытался заполучить поддержку Султана в попытках убедить Египет согласиться на такие переговоры, – пока об этом не было упомянуто в отчете из Эр-Рияда 18 июля. Точно так же Госдеп не знал о нашем секретном канале с Каиром. (Я сомневаюсь, чтобы многие учебники по политологии стали рекомендовать такие формы работы.)

Как ни странно, но такие формы работы не приносили особого вреда, кроме нервного напряжения участников. Египет, в конце концов, дал старт секретным контактам с Белым домом, потому что утратил доверие к нормальным дипломатическим формам работы. А в июне Каир отклонил предложение Госдепа относительно переговоров через посредника – не уменьшив, однако, в значительной степени приверженность Госдепа недостижимому.