Годы в Белом доме. Том 2

На последней стадии вьетнамских переговоров Никсон и я никогда не расходились во мнениях по существу нашей переговорной позиции. Согласно версиям, утечки по которым делались пиаровской стороной Белого дома, утверждалось, что юридическое образование Никсона помогало ему вылавливать «блохи» в проектах документов, но это не подтверждалось никакими документами или какими-то иными свидетельствами. (Никсон мог знать, а мог и не знать об отдельных утечках; но материалы никогда бы не появились в печати без понимания, что они благоприятно были бы встречены президентом.) Единственное наше отличие, если таковое вообще было, состояло в его желании избежать разборок до дня выборов и моей убежденности в том, что, как бы это ни было желательно, Ханой не даст нам такой возможности. В приватном порядке можно сказать, что его мнение о южновьетнамском президенте не было более благоприятным по отношению к нему, чем мое. Никсон был полон решимости победить, но уже после дня выборов. Публичная известность, которую я получил, побудила его искать способы показать, что он здесь главный, даже, как обычно, одобряя стратегию, которую я выработал. Элементы скрытой, латентной, напряженности можно было обнаружить из довольно туманных подсказок. Они никогда не афишировались во время наших личных контактов, которые были безупречно вежливыми и в ходе которых не проявлялось никаких разногласий. (Разумеется, я видел поведение Никсона в отношении многих других людей, чтобы понять, что это не является доказательством президентской благосклонности.) Но я начинал ощущать нарастающее соперничество, которое непременно рано или поздно должно было бы разрушить мою эффективность в качестве президентского помощника и которое усиливалось на эмоциональной волне заключительной стадии Вьетнамской войны.

Толчок таким тенденциям был придан моим интервью итальянской журналистке Ориане Фаллачи. Оно было, без сомнения, самым катастрофичным разговором, какой я когда-либо имел в своей жизни с представителем прессы. Я встречался с ней накоротке 2 и 4 ноября в своем кабинете, меня постоянно перебивали лихорадочные сообщения о необходимости возобновить переговоры в очередной раз. Я делал это больше из тщеславия. Она брала интервью у ведущих личностей со всего мира. Слава была довольно новой вещью для меня, и я был польщен той компанией в ее журналистском пантеоне, в которой я оказался. Я не позаботился прочесть то, что она написала; мне было совершенно незнакомо то, как она потрошила другие жертвы. Ее статья появилась в итальянском журнале в конце ноября.

Мне пришлось дорого заплатить за свою наивность. Без сомнения, цитаты, приписываемые мне, заявления сомнительного вкуса, собранные вместе в том, что она представила как беседу, были самыми своекорыстными высказываниями за всю мою карьеру госслужащего. Следовало отметить, что я сделал некоторые очень лестные высказывания о Никсоне. Согласно опубликованному тексту, я похвалил его за его смелость при выборе главного советника, которого он не знал и послал его в Пекин; я высоко оценил опыт Никсона во внешнеполитических делах и его мощь; «то, что я проделал, стало возможно благодаря тому, что он дал мне такую возможность». Но даже этого было слишком много для Никсона, а свело его с ума цитирование Фаллачи, вложенное в мои уста: «Американцы, как ковбой… который скачет поодиночке в город, деревню, с одной лошадью и больше ни с чем. …Этот удивительный романтичный персонаж очень мне подходит, потому что быть в одиночестве всегда было характерно для моего стиля поведения или, если хотите, моей техники труда». Я убежден в том, что стал предметом некоего умелого редактирования; а синьорита Фаллачи постоянно отказывалась делать аудиозаписи, доступные для других журналистов. И, тем не менее, у нее явно было что-то на уме. В то время как Никсон был озабочен недовольством со стороны правых и своим врожденным предчувствием катастрофы, меня занесло от облегчения и радости, которые заполонили всю страну среди огромного большинства стремящихся поверить в то, что скорейшее и почетное окончание войны было действительно неизбежно. Каковы бы ни были всякие пустяки в передовицах, пресс-конференция со словами «мир близок» произвела электризующий эффект. Выйдя в число проведших самые успешные переговоры за год по широкому кругу вопросов с разными странами, я пережил момент небывалой гордости, не разбавленной чувством скромной покорности. Фаллачи уловила это настроение, даже если она позволяла себе вольности с моим произношением (что я не могу доказать). Она написала материал в римском стиле; она искала психологическую, а не фактическую истину[140].