Голод

Я смотрю на него, потому что больше некуда, и, вглядываясь в его черты, вновь с трудом справляюсь со своими чувствами. В жизни не видела такого убийственно красивого создания. Обычно он выглядит как гордый, недоступный принц из ушедшей эпохи, но сейчас… сейчас в нем нет ничего гордого и недоступного. Наоборот, он кажется юным, неуверенным и близким к отчаянию.

Он занят моей раной: зажимает ее рубашкой. Я поворачиваю голову к нему, и черная ткань задевает меня по щеке и по носу. Даже после целого дня путешествия рубашка пахнет свежестью и чистотой. Если бы Голод был вполне человеком, она, вероятно, пахла бы потом и немытой киской – образно выражаясь, конечно. Ни с какими кисками, кроме моей, Голод дела не имел, и я думаю об этом с гордостью…

– Ана…

– Что? – спрашиваю я, отгоняя от себя эти мысли.

– Очень плохо?

– Что плохо?

Мой взгляд останавливается на его губах.

– Твоя рана, – медленно, отчетливо произносит он, глядя на меня так, будто у меня выросла вторая голова.

– А-а. – Я слегка отодвигаю его рубашку, чтобы ощупать края пореза. – Не знаю, но, по-моему, не очень. – И, видя выражение глаз Жнеца, добавляю: – Я не вру.

Рана болит – я чувствую, как она пульсирует прямо под челюстью, – но бывало и хуже. Гораздо хуже.

Я смотрю на Голода, на его лицо, освещенное мягким сиянием татуировок. Зубы у него снова сжимаются, будто от злости, и только тут до меня по-настоящему доходит…

– Ты беспокоишься обо мне, – говорю я.

Как странно и чудесно.

– Конечно беспокоюсь, – говорит он так тихо, что я еле разбираю слова.

Тепло разливается по всему телу.

Это ломает мое сопротивление даже сильнее, чем комплименты.

Решительным движением я протягиваю к всаднику руки и обнимаю его за шею.

Он изумленно смотрит на меня.

– Что ты?..

Прежде чем он успевает договорить, нахожу его губы и целую так же пылко, как только что во дворе. Секунду-другую он отвечает… но тут приходит в себя и вырывается с сердитым видом.

– Ты что, забыла…

– Да, – говорю я, и мои губы снова касаются его губ. Да, я забыла о том, что мне только что чуть не перерезали горло. Я выжила, черт возьми, так что теперь я на пике адреналина, и мне нужно чувствовать всадника в своих объятиях.

Сначала Голод не реагирует. Я знаю, он думает о том, что мне больно, что в доме темно, и он не видит, сильно ли я ранена… тем более что я иногда могу и приврать. Но мой рот тоже очень, очень хорошо умеет врать, и сейчас он делает все возможное, чтобы убедить Жнеца, что мне не так уж больно.

Должно быть, он покупается на эту ложь, потому что в конце концов отвечает на поцелуй – и как отвечает, черт возьми! Его руки обнимают меня, он прижимает меня к себе осторожно, как какую-то хрупкую вещь, но при этом целует так, будто хочет разорвать надвое и проникнуть внутрь. Его горячие губы прижимаются к моим.

Он подается вперед, касаясь грудью моей груди. От него пышет жаром, и, несмотря на его грозную репутацию, я с изумлением понимаю, что все в нем действует на меня успокаивающе. Его физическое тепло, его прикосновения, его желание.

Мы как масло и вода: нас нельзя смешать, и, однако… Его полные страсти руки запутываются в моих волосах. Я чувствую, как они дрожат, даже когда крепко держат меня.

Я чувствую неистовство, бушующее в нем, и мое сердце бьется в такт ему.

Я начинаю стягивать с него штаны.

Он хватает меня за запястье.

– Ана…

Его все еще беспокоит моя рана.

Встречаюсь с ним взглядом.

– Это всего лишь небольшой порез, Голод. Все будет хорошо, – шепчу я. – Я хочу этого. Если ты тоже хочешь, то позволь мне расстегнуть твои чертовы штаны. Пожалуйста.

Всадник смотрит на меня, споря сам с собой… И выпускает мое запястье. Я выдыхаю с колотящимся сердцем.

Когда я наконец расстегиваю штаны всадника, его руки скользят по моему телу. В его прикосновениях чувствуется нежность, которой раньше не было, и я не знаю, что это – просто тревога из-за моей раны или что-то еще. Как бы то ни было, это заставляет меня приостановиться. Я хочу насладиться этим. Мне так редко удавалось насладиться близостью.

Всадник одну за другой расстегивает пуговицы на моем безнадежно испорченном платье и медленно снимает его с меня.

Как только он обнажает мой живот, его руки тянутся к шрамам. Он колеблется, а затем нежно целует их.

Жнец больше не просит у меня прощения, но я чувствую вину в прикосновениях его губ. И еще кое-что чувствую – что-то очень похожее на поклонение.

Это что-то новое, совсем новое. Я замечаю, как обнажается и открывается нечто большее, чем мое тело. При всей моей искушенности в сексе это мне незнакомо. Чувствовать, что меня ценят, поклоняются мне.

Комок эмоций застревает в горле, глаза щиплет. Я прикрываю их рукой, но, к моему ужасу, это не останавливает выкатившуюся слезу. За ней сбегает еще одна.

Потом еще и еще.

Что с тобой?

Голод останавливается.

– Ана?.. – окликает он, и мне хочется смеяться над тем, как неуверенно звучит его голос.

Это требует невероятного напряжения сил, но я все же убираю руку от глаз. Не знаю, увидит ли Голод мои слезы в темноте, но…

Голод морщит лоб, обнимая меня.

– Ты плачешь?