Голос моря

Лай Цзинь слушал, вплетая слова и утешение в глину, смешивая их воедино. Аяана пришла, хотя и не должна была. Аромат роз щекотал ноздри обещанием новой жизни, как запах цитруса. Старый маяк пропитался светом и морским бризом, которые проникали во все щели. Снаружи скорчились обрубки деревьев, покрытые солью и налетом времени. Привычный ритм вращения гончарного круга успокаивал.

– Ni shi shei? – спрашивало море. – Кто ты? – требовало оно ответа.

– Я больше не могу разговаривать с океаном, – поднимаясь с колен, призналась Аяана, потом достала осколки сосудов из рюкзака и положила их на верстак. – Ты можешь починить вазы? Они разбиты. Я приехала ради этого.

Лай Цзинь зачерпнул глину, замедлив вращение круга, но не переставая лепить, мять, растягивать, создавать.

Аяана завороженно наблюдала за плавными движениями рук, чувствуя, как тяжесть в груди ослабевает.

– Ты сможешь что-то сделать? – спросила, имея в виду – с разбитыми вазами, с разбитым сердцем, с разбитым миром, а также с пропавшим Мухиддином.

Лай Цзинь заново прочитал позу гостьи: сгорбленные под гнетом горя плечи, печально опущенную голову. Он остановил гончарный круг, чтобы взять ее руки в свои.

Наполовину готовый сосуд смялся.

Прикосновение.

Аяана горячо ответила на рукопожатие.

Время перестало существовать.

– Значит, ты теперь живешь здесь? – неловко кашлянув, кивнула она.

– Да.

– А что с «Цингруи»?

– Ее убили.

Аяана обессиленно закрыла глаза, добавив незабвенный корабль к преследовавшим ее призракам утраченного. Она уже перестала задаваться вопросом: «Почему?»

Новые репродукции Чжао Уцзи были выдержаны в небесно-голубых тонах. Темно-синие, красные и черные мазки выделялись, точно цветные шрамы на светлом фоне. Если бы Аяана знала слово «палимпсест», то использовала бы его при описании. Закат и вечно новое сияние открывали иную кожу на древней душе.

Дождь забарабанил по крыше. Воробьи нахохлились на карнизе.

Аяана развернулась, выбежала за порог, чтобы посмотреть на них, прокомментировав:

– Птицы прощения.

Затем вытерла со щек влагу. Капли дождя. Слезы. Они намочили одежду и кожу. Очищающая вода стекала, омывая сердце.

Лай Цзинь встретил девушку с красным полотенцем и проводил ее к уже включенному горячему душу. Свернутый бежевый халат предусмотрительно лежал на деревянной скамье.

Позднее, подкрепив силы супом, они проговорили до рассвета. В основном вспоминая работы Чжао Уцзи и улыбаясь над историями о пластиковых лягушках и уточках, до сих пор плавающих по бескрайним просторам океанов. Аяана рассказала об исполнении роли Потомка и своей потребности сбежать от этой доли.

– Я хотела вновь обрести море. – Пауза. – Но оно больше не откликается мне.

Наконец они очутились в безмолвии, которое отдыхает между словами. Вплыли в него. Сместились, чтобы сесть ближе, еще ближе, пока тела не соприкоснулись. Послышалось чириканье воробьев. Аяана с Лай Цзинем посмотрели в сторону птиц прощения.

Он подумал, что собеседница ссылалась на провал великой кампании по изгнанию этих пичуг, до сих пор преследовавших дух нации, так как наверняка уже знала эту историю, как знала и то, что они вернулись, несмотря на все обрушенные на них кары. Птицы прощения. Отныне Лай Цзинь называл их только так.

– Мой отец отправился в море и больше никто его не видел, – прошептала Аяана. Их глаза встретились. – Мы до сих пор ждем его возвращения.

Ее взгляд спрашивал, знал ли Лай Цзинь об этом. В его взгляде отражалось подобие ее горя. Сегодня именно это требовалось увидеть Аяане. Именно поэтому она обвила руками шею мужчины и спрятала лицо у него на груди. Он притянул девушку к себе, достаточно разбираясь в жизни, чтобы понимать: сейчас слушать важнее, чем говорить.

Ночь. Впервые за все время пребывания в Китае Аяана увидела звезду, о которой говорила наставница Руолан, – никогда не заходящую звезду, посвященную богине Доу Му. Как же не хватало настоящей темноты, не разбавленной неоновыми вывесками, не затуманенной облачным покровом. В глубине этой ночи, пока Лай Цзинь спал, Аяана услышала шедший будто изнутри нее самой мотив на арабской лютне, исполненный одинокой душой на перекрестках между мирами, между войнами. Тогда девушка в мужской рубахе встала с постели, приблизилась к окну и выглянула наружу, пытаясь обнаружить песню в странных чужих небесах.

Аяана все еще плакала. Она хотела рассказать, что утратила силы продолжать торговаться за существование на мандаринском. Хотела объяснить, что ее мечты затопило потоком языков, погружая в молчание. Но слов не осталось.