Голос моря

По телу дочери шарили мясистые, унизанные золотыми кольцами пальцы, переворачивая ее то так, то эдак, пока тяжело дышащий толстяк пытался взобраться на Аяану, зажимая ей ладонью рот, чтобы заглушить рвущийся на волю крик. Мерзавец уже сорвал воздушное платье, надетое на девушку.

Мунира метнулась к плите, на которой кипела карамель, предназначенная для удаления волос с тел клиенток, схватила металлическую емкость голыми руками и, не обращая внимания на обжигающее прикосновение, выплеснула сахарную жидкость на затылок и спину толстяка. Он напрягся, застонал, застыл без движения, и разъяренная мать врезала негодяю горячей кастрюлей по голове. Немного кипящего сиропа попало и на бедро дочери, которая с тех пор носила на себе следы ожогов, как и следы укусов отвратительного толстяка.

После первого стона удивления и боли он не издал ни звука и не вздрогнул, даже когда на тело плеснула горячая жидкость. Мунира с ужасом взирала на это. Она обварила подонка. Но тот доказал, что действительно не принадлежит к роду людей. Он поднялся и обвел взглядом Аяану, которая скорчилась, сжалась в комок, прижимая к себе разорванное платье длинными худыми руками, чтобы прикрыть грудь – грудь, которая только начала формироваться. По лицу девушки текли слезы пополам с поплывшим макияжем, а волосы растрепались. В таком виде она казалась еще более хрупкой, чем на первый взгляд.

Не хрупкой – сломленной.

Ва Машрик повернулся к Мунире и ухмыльнулся.

Она без слов поняла, о чем он думал: «Я мог бы довести игру до конца, но ты уже потеряла единственного ребенка. Твоя утрата уже невосполнима».

Перед самой дверью мужчина швырнул на пол пачку банкнот и пробормотал:

– Американские.

Он покинул Аяану и Муниру, оставив их в тишине, наполненной паром с карамельным запахом. Снаружи завывал ветер, заставляя волны выплескиваться на берег в бессильной ярости.

– Вставай, – сказала Мунира, хотя хотела упасть на колени и молить о прощении. – Я сожгу платье, – добавила она, хотя хотела упасть на колени и молить о прощении. – Хватит плакать, – вздохнула она, хотя хотела упасть на колени и молить о прощении. – Иди умойся, а я пока здесь приберусь. Но сначала выпей молока, оно на плите, – велела она, хотя хотела упасть на колени и молить о прощении.

– Хорошо, – прошептала Аяана.

Послушная, печальная, ставшая мудрее и старше.

Они обе притворились, что вечером четверга ничего не произошло, хотя контуры пятна, оставшегося на полу от кипящего сиропа, навсегда отметили это место, точно могильная плита. Прием ванны стал ритуалом очищения, помогающим справиться с болью: семь столовых ложек гвоздичного масла, три чайные ложки лимонной травы, высыпанные в горячую воду. Мыс и бурлящее под ним море искушали прыгнуть.

И…

Приглушенные звуки в самое глухое время ночи. Если бы оглохшая, онемевшая, испытывающая дурноту Аяана отправилась на шум, то увидела бы, как мать ворочается без сна, ужасаясь тому, чем едва не пожертвовала в угоду пожиравшим ее мечтам, навсегда растворенным в сиропе.

Мунира часто вставала с постели, подходила к комнате дочери и прислонялась лбом к закрытой двери, чтобы послушать, как Аяана тихо всхлипывает, чтобы сосчитать паузы между ее вдохами, чтобы в тысячный раз потянуться к ручке и отдернуть пальцы, а потом развернуться и удалиться обратно в спальню. Мунира клялась себе, что непременно вошла бы, если бы не боялась провалиться в пропасть, вырытую собственными руками.

Аяана часто наблюдала за ночными небесами. Новолуние, полнолуние. Мыс и бурлящее под ним море искушали прыгнуть. А Мунира наблюдала с порога за удалявшимся силуэтом дочери, и сердце разбивалось с беззвучным звоном.

Только через семь дней Аяана решилась выбраться днем из дома, запятнанного холодными тенями, которые создало навсегда искалеченное сознание, и то только под прикрытием шторма, беснующегося в темно-фиолетовых небесах. Она закуталась в никаб и зашагала по маршруту, оставляя за собой следы унижения. Капли падали на нее из туч. Чистая, свежая вода. Огромные волны захлестывали рыбацкие лодки.

Аяана помедлила, чтобы посмотреть на ревущий океан, прислушаться к вою ветра, к раскатам грома, к крикам встревоженных людей, а затем продолжила путь, почти вслепую, полагаясь на память и ощущения, пробираясь между валунов, между скрипящими кустами в сторону пещеры, где Мехди чинил лодки. Вот и сейчас он явно занимался делом, потому что раздавался визг инструментов. Аяана остановилась под большой кокосовой пальмой, прямо перед свисавшей оттуда паутиной, где застыли несколько жертв и один средних размеров хищник, внимательно посмотрела на ловушку, а потом внезапно замолотила кулаками, нанося удары в пустоту. Когда незваная гостья появилась перед Мехди, она ссутулилась в ожидании презрительного, осуждающего окрика, а не услышав его, нерешительно подняла глаза на корабела и заметила на его лице новые следы, нанесенные чужестранными солдатами. Мужчина некоторое время молча разглядывал Аяану, после чего вернулся к своему занятию.