Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Перл спускается во двор с дочерями и маленьким сыном, для вида становится в очередь, но члены ее семьи в баню не пойдут. Она сунула взятку скотине-полицаю, тот отпирает ворота и выпускает ее дочерей. Полицай на воротах свирепствует пуще прежнего, от него дешево не откупишься; дворник-поляк, давно ждавший этого счастливого часа, выступает посредником, и ему тоже кое-что перепадает от тех, кто хочет откупиться. Он принимает только крупные деньги, не один гульден, а пять или десять, на которые потом будут куплены большая бутыль спиртного и кольцо колбасы. Большинство жильцов с женами и детьми уводят в общественную баню на улице Спокойной – «на бойню», как они говорят. По пути кое-кто пытается улизнуть, но полицаи зорко следят за ними, и стоит кому-нибудь сделать хоть шаг в сторону, как на голову ему тут же опускается дубинка.

В каждой квартире дозволено остаться одному жильцу, пока с кроватей сдирают белье, чтобы отнести в стирку, и обрабатывают помещенье. Тем временем во двор заходит толпа черни, мужчин и женщин: это поляки-дезинсекторы. У них есть список квартир, в которых следует провести дезинсекцию, – то есть тех, жильцы которых не дали им на лапу. Члены домового комитета тут как тут: они отправляют доктора и дезинсекторов в те квартиры, которые требуют… дезинсекции. Им нет разницы, чисто в комнатах или грязно, стирали белье или нет. Их интересуют только деньги.

Дезинсекторы со злорадством берутся за работу: они получают какое-то извращенное удовольствие оттого, что разоряют квартиры. Они выносят узлы стираного белья, чистых простыней, бросают на грязной лестнице, потом во дворе на мокрый асфальт. Узлы лежат там подолгу, пока из прачечной за ними не приедут грузовики, порой день, два, а то и три дня, под дождем, под снегом – никому нет дела. Потом узлы сваливают в грузовик, по ним топают грязными сапожищами, пока не набьют кузов битком. Случись какой-нибудь простыне порваться, зацепившись за гвоздь, дезинсекторов это заботит не больше, чем любые другие мелкие неприятности; они наслаждаются вовсю – мстят «пархатым»…

Комендант выходит из дома, крадется по двору, но его замечают немногие оставшиеся хозяйки и несутся за ним с криками:

– Пан Бернгольц, пан Бернгольц, так-то вы нам служите? Разве мы вам за это платим?

Комендант злится, кричит, сверкая глазами:

– Я же вам говорил, держите дом в чистоте!

– Да ну? Тем, кто сунул вам грязные деньги, дезинсекцию не проводили, как и в квартирах членов домкома! – визжит с четвертого этажа супруга вязальщика. – Погодите, ох, погодите, настанет и ваш черед, не вечно вам командовать!

Разъяренный комендант с криком выбегает со двора: хватит, больше он никому не сделает одолжения, он не Моисей, чтобы взваливать чужое бремя себе на плечи… но вполне очевидно, что это проявление ярости – не более чем предлог, чтобы улизнуть со двора, а потом, когда буря утихнет, вернуться вместе с прочими членами домового комитета.

На улице Спокойной жильцы видят длинные очереди евреев, которых тоже пригнали в баню. На их домах теперь висят таблички с желтыми надписями на немецком и польском «Обнаружен тиф», хотя никаких тифозных больных из тех домов не увозили. Евреям, которые, стоя в очереди, толкаются, пихаются, чтобы побыстрее попасть в баню, это отлично известно, и они безропотно сносят свое унижение: какая разница, от чего страдать, от побоев или от помывки? Досаду и нетерпение они срывают друг на друге. Спорят, ругаются, даже пускают в ход кулаки: «Посмотрите на эту важную особу, на этого тряпичника, ишь, как толкается, наверное, очень спешит. Опаздываешь ты, что ли? Или боишься, немцы не успеют отмыть тебя дочиста? Да чтоб у тебя мозги сгнили, чтоб ты сгорел в аду, дрянь ты эдакая!»

В разгар этой свары выходит банщик, охаживает собравшихся веником по головам (до кого успел дотянуться) или просто срывает картузы с тех, кто стоит у самых дверей, и отправляет их в хвост очереди. В баню заводят человек двадцать, остальным приходится ждать дальше. Тех, у кого есть что сунуть банщику в лапу, пропускают вперед. Прочие проходят с черного хода, пролезают в окно, дают взятку, и их первыми уводят на помывку. Тем, у кого ничего нет, приходится ждать на улице, в первом или втором предбаннике по полдня, если не больше, прежде чем их пустят внутрь. Те, кому повезло попасть внутрь, должны немедленно раздеться догола и сдать вещи на дезинсекцию, но узлы с вещами могут дожидаться ее подолгу, поскольку дезинсекционные машины перегружены. Голые, голодные люди стоят на бетонном полу, дрожа от холода.