Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

А потом начинается пытка бритьем. Является угрюмый поляк с тупой машинкой и безжалостно обривает всем головы, с особым наслаждением срезая аккуратно завитые пейсы у молодых людей. Хасиду благодаря паре гульденов удается спасти остатки своей некогда окладистой бороды, а сыну мясника – и всю шевелюру (он сунул поляку крупную сумму). После бритья – осмотр «врача» (по сути, цирюльника), неотесанного молодчика, который следит, чтобы на теле несчастных не осталось ни волоска; тех же, кого, по его мнению, недобрили, отправляет обратно. Обритых и осмотренных голыми гонят по ледяным коридорам из смотровой в помывочную, но и там им приходится ждать, пока вода нагреется, потому что угля маловато. Так и стоят они с восьми вечера до полуночи, а порой и за полночь, пока, наконец, не вымоются. Но и потом им приходится ждать еще несколько часов, чтобы их вещи вернули из дезинсекции: лишь тогда, после целого дня мытарств, их наконец отпускают домой, вручив карточку – свидетельство о дезинсекции.

Так обстоят дела в мужской бане: в женской все еще хуже. Гойки, осматривающие волосы, знают, как больнее унизить, ведь они сами женщины. За хорошие деньги тебя отпустят и с грязной головой, тех же, у кого денег нет, безжалостно обривают – и молоденьких девушек, и почтенных матрон. Слышатся крики, вопли, плач; бритые наголо возвращаются домой измученные, униженные, разбитые и на следующий день в платочках похожи на безумных старух. Перл стоит в толпе женщин и на чем свет ругает домовой комитет. Такая несправедливость задевает ее до глубины души, она-то сама не растерялась, вместе с дочерями откупилась от этой пытки, но душа болит за других, исключительно за других.

Женам сапожника и скорняка тоже повезло, у них с собой оказалось несколько гульденов, прочие же жилички возвращаются домой в отчаянии. Дочь торговца яйцами так рыдала, что едва не упала в обморок, и потом несколько дней не показывалась во дворе.

Скорняк с женой еще молоды, им немного за тридцать, оба страдают от астмы, но все равно посмеиваются над своими невзгодами. Ведь это первая военная зима, еще есть силы шутить. В два часа ночи окутанные морозной, звездной тьмой люди с пустыми желудками говорят друг другу: «Ну, лехаим… Нас очистили и признали соответствующими кашруту. Где же хала и рыба?[103]» Дети, вместе с родителями вынесшие целый день мучений, наслаждаются прогулкой, позабыв о голоде и усталости: «Папа, смотри, смотри, звезда падает… звезда».

Под фонарем вдалеке маячат зловещие силуэты. Комендантский час запрещает ночью ходить по улицам, но поляки-уголовники поджидают евреев, возвращающихся из бани, чтобы стянуть полотенце, пиджак, а то и бумажник. Многие возвращаются из бани замерзшие, полубольные, а дома и белья постельного нет: придется дожидаться несколько дней, даже недель, пока его вернут из парувки. Пока же спать абсолютно не на чем. Когда узлы с бельем вернут, обнаружится, что кое-чего недостает, но жильцы все равно рады, что живы остались.

Жена лоточника возвращается целой и невредимой, ей досталось меньше товарок, и она надеется родить до следующей парувки, потому что все уже знают: когда эти изверги вернутся, так легко жильцы не отделаются.

Назавтра в баню забирают тех, кто накануне остался дома, даже пожилых и немощных, глухих стариков, немых, калек и слабоумных. Не пропускают никого. Когда их уводят, дом, понурясь, испускает тяжкий вздох: парувка.

Члены домового комитета во дворе почти не показываются, точно им стыдно. Но им, конечно, не стыдно: что проку, доказывает один из них, если бы их тоже угнали в баню, если бы их тоже подвергли парувке? Но от Перл так просто не отделаешься.

– Раз парувка, – кричит она, – значит, для всех. Без исключения. В баню – значит, все идут в баню.

– А твои дети ходили?

– Мои дети, мои дети, – глаза Перл гневно сверкают, – мои дети не были в бане? Разве мой Залмеле не был в бане? Разве мой муж не ходил в баню? Разве я сама не была в бане? Да как тебе не стыдно, нахал ты эдакий!

– А дочери?

– И дочери были.

– Лжешь.

– Ой, посмотрите, кто заговорил, и этот молодчик, этот подхалим обвиняет меня во лжи! А если я отправила дочерей в другую баню, что тогда?

– Ах, в другую? – тянет член домкома. – Это меняет дело.

Собравшиеся вокруг понимают, что это значит: Перл заплатила Бернгольцу за записку из бани, в которой указано, что ее дочери прошли парувку. И все равно Перл разражается оглушительной тирадой о перенесенных по его милости несправедливостях и будет проклинать его до следующей парувки, чтобы комендант понял, с кем имеет дело, и вычеркнул ее из списка.