Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Теперь, после жестокой парувки, бежать на другую сторону хотят даже те, кто прежде мешкал. Разве это жизнь? Там ты хотя бы свободен – ну да, будешь голодать, но все-таки сохранишь человеческое достоинство. А здесь? К общему хору голосов присоединяется даже мастер, который шьет сумки. И все равно на другую сторону едут все реже и реже, только самые отчаянные, те, кому нечего терять, потому что на границе уже трескучий мороз, и каждый день в переулке появляются путники с обмороженными руками и ногами. В доме напротив парень отморозил ногу до колена – кто знает, заживет ли без операции?

Мороз лютует, но еще страшнее слухи о том, что русские стреляют во всех, кто пытается перейти границу. Известие об этом действует точно ледяной душ: как же солдаты, которые всех называют «товарищами», могут стрелять в тех, кто бежит из ада? В евреев, в жертв гитлеровского террора?

Сапожник, не стерпев такого попрания веры в человеческую справедливость, пытается объяснить: «А что вы от них хотите? Евреи сами во всем виноваты, везут в Белосток товары, спекулируют, торгуют хлебом, сигаретами, всяческой контрабандой, шастают по деревням, тайком провозят в Россию доллары, драгоценности – что вы хотите, чтобы русские смотрели на все это и молчали? Война идет, вдобавок русским приходится держать ухо востро с немцами».

Стоит сапожнику упомянут рядом русских и немцев, как собравшиеся мрачнеют. Жена скорняка особенно не выносит высокопарных рассуждений о гуманности и справедливости: если Россия заключает пакт с Германией, пиши пропало – что же еще останется?

Мясник знай себе посмеивается: какая разница, при ком жить – при русских или при немцах? При желании и там можно прожить не хуже, чем здесь: мир-то один. Разумный человек везде сумеет устроиться… взять хотя бы Гершеля-мясника…

И только военный портной держится особняком: стоит, наклонив голову набок, и с ухмылкой прислушивается к разговору в скорняковой квартире. Видел он этих русских солдат, и как они крадутся ночью сквозь чащу, поджидая тех, кто рискнет пересечь границу. Слышал он, как в студеном воздухе звенят крики пойманных, хотя ему самому за шестьдесят гульденов позволили переплыть Буг на утлой лодчонке. Ну уж нет, от него не добьются ответа. «Если свобода такова, что не может спасти меня, хотя бы меня, меня в первую очередь – понимаете? – из когтей зверя, значит, точка, нет ни свободы, ни справедливости, живи как можешь… грабь, воруй, набивай брюхо, ведь на свете нет ничего лучше и приятнее вкусной еды – нет и не будет».

Военный портной хитро ухмыляется в усы. Он уже знает, что делать, да, он уже знает… он только-только жить начал… настоящей военной жизнью… своей собственной жизнью.

1941 год

Архив Рингельблюма I:1228

Перевод с идиша на английский Роберта Вольфа

Перец Опочиньский родился в 1895 году в Лютомерске под Лодзью, учился в ешиве далеко от дома, что ускорило разрыв с хасидскими традициями, в которых его воспитывали в детстве. Первые литературные опыты Опочиньского были стихотворными, но потом он обратился к прозе, чтобы описать пережитое во время Первой мировой войны в венгерском плену. Сапожник по профессии, Опочиньский также работал журналистом, писал на идише, сперва в Лодзи, а потом, начиная с 1935 года, и в Варшаве, в правой социал-сионистской газете. В гетто писал для архива «Ойнег Шабес», активно участвовал в деятельности комитета дома № 21 по улице Волынской. В январе 1943-го, вероятнее всего, был схвачен и отправлен в лагерь.

Лейб Голдин Хроника одного дня

И песнь моя иначе б зазвучала,

Коль я б ее пропел для всех с начала.

– Перефразируя «Мониш»[104]

Бледные уставшие пальцы печатают где-то в Кракове:

Тик-так-так, тик-так-так-так. Рим: Дуче заявил… Токио: газета «Асахи Симбун»[105]…» Тик-тик-тик-так… Стокгольм тик-тик… Вашингтон: секретарь Нокс объявил… Тик-тик-тик-так… А я хочу есть.

Еще нет и пяти часов. За дверью комнаты дожидается новый день. Легкий ветерок. Щенок хочет поиграть с тобой. Тычется тебе в шею, прыгает на грудь, на спину, обнюхивает, пытается тебя расшевелить, чтобы ты вышел и порезвился с ним. Спящие сопят на все лады. Первый начинает, на середине вступает второй, ребенок. За ним третий, четвертый. Сонные разговоры закончены, жалобы удовлетворены. Время от времени кто-то стонет во сне. А у меня раскалывается голова, болит душа, пересохло во рту. Я хочу есть. Еда, еда, еда!