Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

У ворот тюрьмы меня ждали друзья. Всех не помню. Помню Янека[109]. Да, Янека. Я уже его позабыл. А ведь встречались недавно, в том году. Полуголый, в лохмотьях, он латал газовую трубу в разбомбленном доме на середине Маршалковской. Окликнул меня. И вдруг, точно и не было этих двенадцати лет, поприветствовал меня, как прежде: «Что слышно?» – «Ничего. А у тебя?» – «И у меня ничего. Но все путем».

Подошел надсмотрщик и тут же ушел. Все-таки, может, написать Янеку. Напишу ему: «Послушай, брат, мне трудно живется. Пришли мне что-нибудь». Значит, написать? Тогда лучше напишу ему прямо: если бы ты присылал мне каждый день по четвертушке хлеба – хотя бы по четвертушке. Решено, оденусь и напишу. Письмо отправить не так-то просто, но я ему напишу. Четвертушечку хлеба. Если не получится, хотя бы осьмушку.

А ведь где-то люди едят досыта. В Америке Гершель уселся ужинать, на столе хлеб, сливочное масло, сахар, банка повидла. Ешь, Гершеле, ешь! Ешь! Говорю тебе, Гершеле, ешь до отвала. Не оставляй корочку, что за расточительство, и подбери со стола крошки! Вкусно, сытно – правда, милый Гершель?

А ведь где-то еще есть то, что зовется любовью. Кто-то целует девушек. И девушки отвечают на поцелуи. Парочки гуляют подолгу в садах и парках, сидят у речки, прохладной речки, под раскидистым деревом, любезничают, смеются, смотрят друг на друга так ласково, так любовно, так нежно. И не думают о еде. Может, им даже хочется есть, но они об этом не думают. Они ревнуют, сердятся друг на друга – и не думают о еде. И все это так верно, и все это происходит так далеко отсюда, верно, но это происходит, и всюду есть такие же, как я…

«Больное воображение! – перебивает это чудовище, мое брюхо; проснулся, циник. – Размечтался! Нет бы придумать что-то толковое – лежит, тешит себя нелепицами. Брюхо не бывает плохим или хорошим, ученым или простым, равнодушным или влюбленным. Голоден – надо поесть: так уж в мире ведется. Да и чепуха все это. Одни – кормильцы своему брюху, а другие жалкие неудачники вроде тебя. Можешь стонать, идиот, но коль скоро речь зашла о том, чтобы меня наполнить, – проклятье, который там час?»

Десять минут девятого. Еще четыре часа. Точнее, чуть меньше, но округлим для ровного счета, а если меньше, тем лучше. Я медленно натягиваю штаны. Я давно уже не дотрагиваюсь до ног. Я прикасался к ним, пока недавно не обнаружил, что могу сжать в кулак пальцы, обхватывающие лодыжку. С тех пор не дотрагиваюсь. Что толку?

А Фридман умер. Я завязываю шнурки: они висят, как гениталии у трупов – там, в общей могиле. Девушки зажимали носы платками, глядели на пучки волос. Опять же – не потому ли, что звери сраму не имут? Да, похоже, что так, и, кстати, на кладбище – объявления о смерти богачей, врачей, порядочных граждан… бесконечная вереница рикш[110], собирается легко узнаваемая толпа – ни одного бедняка. Иными словами, богатые тоже мрут, хотя им-то жратвы хватает. Умирают ведь не только от голода. Перед смертью все равны. Им бы лучше это усвоить.

– Ты опять за свое? Пора выходить. Может, сегодня начнут раздавать пораньше. Пошевеливайся, голубчик!

Жаркая ранняя осень, на улице воняет потом и трупами, точно перед мертвецкой, где обмывают покойников. Хлеб, всюду хлеб: цена такая же, как вчера. Ты хочешь подойти к лотку, потрогать, отщипнуть свежий черный хлеб, насытить кончики пальцев пропеченным коричневым мякишем. Лучше не надо. Это лишь разожжет аппетит, да и все. Не надо – так же, как ты не захотел читать, что ели любовники в ресторане на тихой венской улице. Икра подешевела. Сыр – в ту же цену. Сметаны сейчас полно, но она дорогая. Огурцы подешевели, лук в ту же цену. Но сегодня крупнее, чем вчера.

Помидоры-сангвиники, воплощенное жизнелюбие, смеются при виде тебя, здороваются с тобой. Походы в горы, шорты, рюкзаки, обнаженные щиколотки, в небо летят веселые буйные песни о земных радостях. Где, когда? Два года назад, целых два года. Смуглые лица, загорелые дочерна руки и ноги. Искренний смех, неожиданные ручейки, хлеб с маслом, чай с сахаром, никаких нарукавных повязок, никаких меток Jude.

Хлеб, хлеб, хлеб. Razowka. Sitkowka. Vayse sitka. Hele sitka. Tunkele sitka. Walcowka. Первосортный хлеб. Beknbroyt.

Хлеб, хлеб. Глаза разбегаются от изобилия. В витринах, на лотках, в руках, в корзинах. Если не пожую хлебца, долго не протяну. «Пожевать хлебца? Вид у тебя безобидный, – говорит он, мой убийца. – Тебя подпустят близко, даже в руки дадут. Тебе поверят. Ты же не какой-нибудь там воришка».

Заткнись, приятель, ты забываешь, что я не смогу убежать. Что, выкусил, умник?