Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Замолчи, скоро шесть. Еще шесть часов – и тебе дадут супу. Видел, вчера хоронили? Как навоз – вот как они сваливали мертвых в могилу. Переворачивают ящик, и те летят вниз. Лица зевак побледнели от отвращения, точно смерть мстила людям за то, что ее окружают таинственностью. Столько на нее навешали побрякушек, ненужной чепухи, и вот теперь, в пику всем, она спустила штаны: поцелуйте меня в задницу! Точно балованное дитя, уставшее от ласки. А знаешь ли, братец брюхо, как я ребенком представлял себе смерть? Помню, я был лет четырех или пяти, ходил в садик. Там играли на пианино, болтали на иврите и хохотали до колик в боку. И вот однажды в нашем дворе были похороны. Я видел лишь, как во двор въехал катафалк, и вскоре раздались плач и стенания. Я вообразил, будто этот мужчина в черном плаще и твердой шляпе хочет затащить женщину в катафалк, а она не дается; это она плакала и кричала, бросалась на землю, он взял ее за руки, поднял, но ее не держали ноги, она оседала на землю, вопила, визжала. Как тебе это понравится, брюхо мое дорогое? Не отвечаешь… али заснуло? Ну спи, спи, да подольше. Хотя бы до полудня.

Еда, еда. Это уже говорит не брюхо, а нёбо, виски. Хоть половинку четвертушки, хоть корочку хлеба, пусть даже горелую, обугленную. Я спрыгиваю с кровати: если попить воды, становится легче, на время забываешь о голоде. Возвращаясь к кровати, ты падаешь, ступни распухшие, неуклюжие. Болят. Но ты не издаешь ни звука. За последние месяцы ты разучился стонать даже от боли. В самом начале войны, лежа ночью в кровати и думая о том о сем или поутру, когда пора было вставать, ты частенько стонал. Сейчас – нет. Ты теперь как робот. Или, опять же, как зверь? Возможно.

Умру? Ну и ладно. Всё лучше, чем голод. Всё лучше, чем эта мука. О, если б можно было арифметически вычислить, когда испустишь последний вздох! Та женщина во дворе, из тридцать седьмой, которая умерла, голодала полтора месяца. Да, но она вообще ничего не ела, даже суп раз в день. А я-то ем суп. Эта мука может длиться годами – а может, завтра сыграешь в ящик. Как знать?

Я осознаю, что по-прежнему держу книгу. Страница седьмая. Посмотрим, получится ли дочитать. Я переворачиваю страницы. На одной из страниц натыкаюсь на [немецкое] слово Wonne. Блаженство. Пикантная, великолепная любовная сцена. Несколькими страницами ранее они ели в ресторане. Шницлер приводит меню. Нет, нет, не читай. Во рту странная горечь, голова кружится. Не читай, что они ели. Так старики пропускают описания любовной игры. Который час? Половина седьмого. Ох, как еще рано!

Может статься, завтра или даже сегодня я подохну. Душа-трусиха норовит улепетнуть потихоньку – неизвестно когда. Может, я лежу здесь в последний раз и в последний раз не могу себя растормошить. Заставить одеться. В последний раз протянуть талон на миску супу и взять новый, на завтра. И кассирша, и подавальщица, и уборщица у дверей – все они посмотрят на меня равнодушно, как каждый день, не зная, не зная, что завтра я уже не приду, и послезавтра не приду, и послепослезавтра. Но я-то знаю – и буду гордиться своей тайной, когда я с ними. Быть может, через несколько месяцев или уже после войны составят списки умерших столовников, и я тоже там буду, и тогда одна подавальщица скажет другой: «А знаешь, кто еще помер, Зося? Тот рыжий, который все время упрямо отвечал на идише, ну тот, которому я в насмешку битый час не давала супу, чтобы проучить. Наверняка он тоже сыграл в ящик».

А Зося, разумеется, и не поймет, о ком речь, можно подумать, она всех помнит, и тогда у тебя будет такое, такое… […][108] Может, его уже нальют; о, как великолепно изобразил это Томас Манн в «Волшебной горе». Помню его мысли, то, как он их описал. Никогда еще их гениальность не казалась мне столь истинной, как сейчас. Время – и время. Теперь оно тянется, как резина, а потом раз – и улетучилось, точно дым или сон. Сейчас, конечно же, оно тянется ужасно, нестерпимо, просто убийственно. Война идет вот уже два года, ты четыре месяца питаешься одним супом, и для тебя эти жалкие месяцы тянутся в тысячи тысяч раз дольше предыдущих двадцати – нет, дольше, чем вся твоя прежняя жизнь. От вчерашнего супа до сегодняшнего – целая вечность, и вряд ли я выдержу еще сутки этого неодолимого голода. Но эти четыре месяца – лишь пустой и мрачный кошмар. Попытайся хоть что-то из них извлечь, хоть одно четкое воспоминание – тщетно. Черная мрачная масса. Помню, в тюрьме, в одиночке, дни тянулись, как смола. Каждый новый день – будто новое ярмо на шее. А вечерами, лежа в темноте и вспоминая прошедший день, я не верил, что сегодня был в бане – казалось, тому минуло по меньшей мере дня четыре или пять. Дни проходили ужасно медленно. Когда же я вышел в ворота на той стороне улицы, дни понеслись, как стая псов на охоте. Черные псы. Черные дни. Один черный кошмар, как один черный час.