Голоса Варшавского гетто. Мы пишем нашу историю

Стол напротив уже блаженствует. Мирная тишина: они уже едят. Тебе почему-то кажется, что сидящие за столом поглядывают на тебя свысока, точно они чем-то лучше. То один, то другой достает из-за пазухи сложенный вчетверо газетный лист, разворачивает: там лежит тонкий округлый ломтик хлеба. В отличие от тебя, они не накидываются на суп. Сперва они, как обычно, каждый день, помешивают его, брезгливо морща носы, оттого что суп жидкий. Зачерпывают с краешку тарелки, где помельче, и долго медленно жуют, демонстративно посматривая по сторонам, точно суп – пустяки, главное – потолок. Солят, только съев несколько ложек. Играют с супом, как кот с мышью. А после супа на их лицах написано почти благоговейное удовольствие.

А до твоего стола очередь еще не дошла. У людей, что за ним сидят – или тебе это только кажется? – мрачные голодные физиономии с набрякшими кругами под глазами (признак обитателей гетто): из-за этих кругов лицо какое-то монголоидное. Ты вспоминаешь великих писателей: Толстого, Бальзака, Вассермана. Как они превозносили человека, как тщательно отделывали каждую черточку, каждый жест. «Вы что-то сегодня бледны!» – написал бы один из этих гениев, к восхищению всего света. «Вы что-то сегодня бледны», – и женщины промокают глаза платочками, критики предлагают толкования, а серьезные деловые господа, хозяева текстильных фабрик или совладельцы крупных благоустроенных заводов под беломраморными вывесками, вспоминают первый поцелуй полвека назад и чувствуют, как у них дрожат губы. «Вы что-то сегодня бледны» – ха-ха! Случись кому прочесть или написать: «Вы что-то сегодня бледны» теперь, когда весь мир бледен как смерть, когда у всех, у всех лица бледны как мел, как побелка. Да-да, легко им было писать. Они-то ели – и знали, что и читатели поедят, и критики поедят. Попробовали бы эти мастера писать в наши дни, показали бы, чего стоят!

«Почему вы не едите?» Что такое? Вокруг все едят, и перед тобой дымится миска супа, лоснится, блестит с восхитительным великолепием. Ты таращился на других и все проморгал. Да взяла ли она у тебя талон? Нет, вот же он, ты его держишь в руке. В чем дело? Может, окликнуть ее? Отдать ей талон? Ты уже доел, хотя вокруг тебя еще причмокивают, отплевываются, лакают суп, точно кот молоко, и ворчат, будто им и не дали еду. А вон тот прохвост, перед которым стоит полная тарелка жареного лука, шмыгает носом. Ты бы на его месте лишился чувств. Ничего страшного, они голодны, пусть все едят как хотят. Я, наверное, тоже смешно хлюпаю супом. А некоторые так судорожно наклоняют тарелку, так соскребают с нее последние капли… утыкаются лицом в тарелку, ничего вокруг не замечают, будто там весь их мир, вся земля. Неужели она дала тебе супу без талона? Ты украдкой глядишь на него: дата верная. Должно быть, она не заметила в суете. Нет, не отдавай ей талон. Отомсти. Может, она догадается, может, и нет. Нет, никак нельзя – или все-таки стоит попробовать получить еще порцию? А про талон умолчать? Но она ведь наверняка сделала это нарочно. Знаешь что, Арке? Если сейчас за твой стол сядет мужчина, тогда рискнешь, если женщина – дурной знак, не показывай талон.

Ты смотришь во все глаза. С одной стороны теперь сидит мать с ребенком. Мимо пробегает подавальщица, мать заискивающе улыбается, громко говорит ребенку: «Подожди, подожди, скоро пани принесет тебе густого супа». Лавка скрипит, кто-то уселся. Кто именно, тебе не видно – только кусочек белого хлеба. Долю секунды длится неведение: мужчина, женщина? Мужчина или женщина? Женщина! Это видно по глазам, хотя они пустые, как у мумии. Женщина, женщина, черт бы ее подрал. То есть не отдавать талончик, не получить еще одну миску супу? Слишком поздно, ты сам виноват. А ведь суп, чем дальше, тем лучше и лучше, гуще, горячее. Откуда ты знаешь? Да потому что так бывает всегда. Чем позже, тем лучше. Хотя, конечно, всякое случается. Но на этот раз – да. И снова с начала: мужчина, женщина? Мужчина или женщина?